остальные, и перешла в другую, расположенную по фасаду дабы без помехи заняться самой своим туалетом. Она была в одной сорочке, каковую сняла, чтоб вытряхнуть блох, и принялась оттирать ляжки от грязи и стричь ногти на ногах. Агата внезапно раскрыла дверь, от которой у нее был ключ, и бедняжка, услыхав голоса подошедших мужчин, стала искать, чем бы ей прикрыть наготу; но старуха забрала всю ее одежду. Она сидела на постели, на которой не было ни балдахина, ни полога, а лежал один только соломенный тюфяк да подушка, каковую сия особа догадалась схватить и напялить на голову для защиты от любопытных глаз, так что ее нельзя было узнать. Находясь в алькове, она уцепилась за одну из колонн у изголовья постели, и можно было видеть ее только сзади. Все расхохотались при лицезрении сего прекрасного предмета и спросили у Агаты, как зовут даму. Но Агата отвечала, что этого не скажет, поскольку та сумела так ловко спрятаться.
— Все же, — возразил Ремон, — она прячется, как некоторые птицы, которые, сунув куда-нибудь голову, думают, что их тельце никому не видно.
— Нет, — возразил Дорини, — она не походит на этих птиц, ибо их нетрудно узнать по оперению, которого не скроешь, тогда как никто из нас не может догадаться, кто эта дама, если прежде не видал ее голой.
Тут Франсион подошел к ней и, потрогав ее повсюду, поцеловал в спину, насупротив пупа, а затем потянул ее изо всех сил, дабы перестала она держаться и ее можно было бы повернуть лицом. Но она уцепилась так крепко, что все его усилия пропали втуне, а так как выставляла она напоказ в этом своем положении два толстых и ядреных полушария, то нашелся какой-то дворянин, который воскликнул: — Тьфу, господа, что это такое?
Но Ремон, услыхавший такие слова, тотчас же ему возразил:
— Как? Вы питаете отвращение к одной из любезнейших частей нашего тела? Что в ней такого безобразного, по вашему мнению, чтоб не следовало показывать ее всенародно? Ведь это же только оконечности ляжек, соединенные вместе; мне так же приятно смотреть на них, как и на всякую другую часть тела; только чернь видит в них нечто неподобающее, но она очутилась бы в большом затруднении, если б ее заставили объяснить, почему; сошлюсь на Шарона [181], он говорит об этом в своей книге «Мудрость». Право, вы большой привереда; пусть всякий почтит это место, и вы пойдете первым. Скандальная хроника повествует, что Ремон, сказав три слова, вздумал их осуществить и что Франсион, коему пришлись они по вкусу, произнес торжественную речь в честь сих прелестных полушарий, а это побудило остальных мужчин приложиться к ним по очереди, причем Дорини, оказавшийся последним, ощутил некий южный ветер, щелкнувший его в нос. Не стану распространяться относительно всех этих подробностей, которые могут не всякому понравиться, и не буду также вас уверять, что все слышанное мною несколько времени тому назад действительно произошло, а именно, будто Ремон, желая превзойти тех распутников, которые щегольства ради пьют в кабаках из стоптанного башмака, куда кладут сыр, свечное сало и другие благородные ингредиенты, приказал принести вина и, полив им сие прекрасное, совершенно обнаженное тело вдоль позвоночника, приказал гостям пить его на краю ложбинки, как из родника. Отстранимся от сей забавы, почитающейся весьма непристойной, и представим себе только, дабы не умалить доброй славы храбрых сих кавалеров, что не поскупились они на веселые шуточки по поводу этих миловидных полушарий и что один назвал их принцессами и королевами всех прочих ягодиц, а другой пожелал, чтоб суждено им было всегда сидеть только на мягких подушках, а не на крапиве. Своею скромностью мы избегнем негодования щепетильных душ, а кроме того, не думаем, чтоб все рассказанные здесь веселости могли бы кого-либо оскорбить, ибо большая часть нашего повествования написана с целью посмешить, а посему позволительно привести несколько потешных происшествий, случившихся с лицами, ведущими дурную жизнь, тем более что нет ничего предосудительного в том, чтоб позабавиться на их счет. К тому же все эти распутства действительно имели место, и я передаю их как таковые, а посему меня не станут порицать за обнародование упомянутых приключений; ибо сторонники серьезного стиля, особливо вознамерившиеся их осудить, рассказывают точно такие же, и я твердо убежден, что не помещаю здесь никаких рассуждений, более способных вызвать к ним любовь, нежели ненависть, а кроме того, могу вас заверить, что не одобряю поступков, противных добродетели. Вот почему надлежит без всякого страха довести до конца наше повествование.
А посему скажем, что, проведя отлично время с означенной особой, не пожелавшей себя обнаружить, наши затейники вздумали отправиться в другую горницу, где находились прочие женщины; но те не открыли дверей. По этой причине им не удалось их увидать и установить, которая из дам уединилась. Ничего не добившись, вернулись они обратно. Франсион же, вспомнив о Колине, опросил у Ремона, какими судьбами тот попал в замок.
— Ваши люди привели мне его из той деревни, где вы их оставили и куда я посылал за ними, — отвечал Ремон.
— Но я уехал из Парижа без него, — заметил тот.
Тут Франсионовы слуги явились приветствовать своего господина и рассказали, что безумец Колине, лишившись его общества, каковое ценил больше, нежели Клерантово, ухитрился разузнать дорогу, по которой Франсион отправился из Парижа, и, следуя за ним короткими перегонами, добрался до деревни, где они находились.
— Расскажу вам про шутку, которую Колине выкинул сегодня утром, — сказал тогда Ремон. — Увидав Елену, выходившую из кареты, он отправился в этот зал и принялся расхаживать взад и вперед с такой величавостью, словно был здесь важной персоной, а когда Елена вошла, то он прикоснулся к краю своей шляпы и обратился к ней: «Здравствуйте, здравствуйте, сударыня, что вам угодно?» Она скромно отвечала, что приехала ко мне, и, вняв его просьбе, уселась на стул рядом с ним. Разговор их вертелся вокруг обыденных предметов, причем Колине показал, что не лишен рассудительности; он осведомился, откуда она приехала, из какого она края, замужем ли и сколько дом ее приносит дохода, и расспрашивал ее так степенно, что Елена, видя на нем прекрасное платье, приняла его за знатного вельможу и, хотя она обычно держит себя весьма непринужденно, не посмела даже поднять на него глаз. Но он не смог долго оставаться в границах пристойности и здравого смысла; ему пришлось показать свою настоящую натуру. «Вы, значит, приехали повидаться с Ремоном? — сказал он. — Весьма этому рад, ибо он лучший из моих кузенов; как только я прибыл сюда вчера вечером, он угостил меня ужином и велел подать такой суп с зеленым горохом, какого я в жизни своей не едал». — «Иисусе! — воскликнула Елена, — вы, сударь, необычайно великодушны, если любите своих родственников только за то, что они кормят вас супом». — «Поговорим о другом, сударыня, — отвечал Колине. — Любите ли вы затылком наволочки стирать? Ибо, честное слово принца, с вами это случится. Мы иногда занимаемся чадорождением и продлением своего рода, хотя по лицу нас можно принять за Катона-старшего [182]». — «Ах, как вы неучтивы! — сказала она, — никогда бы этого не подумала». — «Как? Вы заставляете себя просить? Нашли перед кем кобениться», — заявил Колине. После этого он попытался ее схватить, дабы исполнить свое намерение, а она принялась так громко кричать, что я был вынужден спуститься вниз и прийти к ней на помощь. Она спросила меня, послал ли я за ней для того, чтоб ее третировали как последнюю распутницу, но я успокоил ее, объяснив, что за персона сьер Колине. Однако не тревожьтесь, любезный Франсион: ни она, ни все ее подруги не откажут нам в ласках, как вы в этом сейчас убедитесь; если обращаться с ними учтиво, то они всегда проявляют большую покладистость; предоставьте это дело мне, я намерен стократно возместить вам деньги, которые некогда у вас взял.
Поблагодарив Ремона за куртуазность, Франсион принялся беседовать о Колине и сказал, что ставит его гораздо выше всех тех многочисленных личностей, которые пыжатся, почитая себя мудрецами, а на самом деле худшие безумцы, чем он.
— То, что обычно принимают за величайшую мудрость на свете, — продолжал Франсион, — есть не что иное, как глупость, заблуждение и отсутствие здравого смысла; я докажу это, когда понадобится. Даже мы, почитающие, что целесообразно использовали время, посвященное любви, пиршествам и маскарадам, бываем в конце концов обмануты и оказываемся безумцами. Нас будут мучить болезни, и дряхлость членов наступит прежде, чем нам стукнет пятьдесят лет.
— Оставим, прошу вас, эту тему, — заявил Ремон, — я не в настроении слушать проповеди; не знаю, в настроении ли вы их читать.
С этими словами он направился навстречу целой толпе достойных персон, прибывших из окрестных
