Пирогу разгоняли до головокружительной скорости.

Размахивая веслами над головой, негры кричали все вместе от восторга и гордости, а с берега навстречу им тоже неслись приветственные крики.

В одном месте негритята бросились в воду и безуспешно пытались плыть вровень с пирогой. Один из гребцов запросто сказал Тимару:

— Папиросу! Дай папиросу!

Он дополнил просьбу жестом, словно бросил папиросу в реку.

Тимар швырнул в воду горсть папирос и уже издали видел, как мальчишки дрались из-за них среди сверкающих на солнце брызг, а потом победоносно убежали в лес.

Умиротворение — вот что он испытывал. Но это было грустное умиротворение, и Тимар сам не понимал причину грусти. В нем еще сохранилась нерастраченная нежность, и неизвестно было, на кого ее излить. Тимару казалось, что сейчас он близок к пониманию той самой Африки, которая до сих пор вызывала в нем лишь болезненное возбуждение.

В тихой заводи негры вытолкнули пирогу на песчаную отмель и канатом закрепили ее.

Очутившись один среди чернокожих, не зная их языка, Тимар все же не испытывал и тени страха. Напротив, он чувствовал, что они оберегают его, как доверенного их попечению ребенка.

Стоя по колено или по пояс в реке, негры обливали голову, набирали воды в рот и, пополоскав горло, выплевывали ее.

Тимару тоже захотелось насладиться прохладной водой. Он поднялся, но негр с испорченными зубами, угадав его намерение, затряс головой.

— Белому плохо!

Это плохо для белых? Отчего? Тимар не знал, но поверил ему. И когда негр сказал, чтобы он поел, Тимар послушно съел банку паштета.

Негры удовлетворились маниоком и бананами. В лесу было сумрачно. Один раз люди прислушались, наклоняясь вперед, а когда Тимар вопросительно посмотрел на них, один из гребцов, скорчив гримасу, расхохотался и сказал:

— Макака!

Обезьянки никто не видел, но слышно было, как она шуршит ветвями.

Снова тронулись в путь. Солнце высоко стояло в небе. Несколько раз Тимар прикладывался к горлышку фляги с виски, и вскоре его стала одолевать сладостная Дремота.

Тем не менее он наблюдал за гребцами и бессознательно развлекался затеянной им игрой: выискивал сходство между туземцами н своими европейскими знакомыми.

Вскоре из Франции мысли перенесли его Либревиль, к губернатору, комиссару, Буйу и Адели. На долгое время очарование исчезло. Он больше ни на что не смотрел и закрыл глаза, чувствуя приближение приступа. Ему казалось, что грудь набухает от гнева, хотелось напиться, чтобы стать злым, хотелось кричать, кому-то и самому себе причинять страдания.

В одно из таких мгновений он полуоткрыл глаза и прикрикнул на негров, которые тянули все ту же унылую песню.

— Тихо! Заткните глотки!

Они не сразу его поняли. Должно быть, человек с испорченными зубами немного знал по- французски, так как повернулся к товарищам и перевел сказанное.

Негры не стали возражать, а просто замолчали, не переставая смотреть на белого. Двенадцать пар глаз, не выражающих никаких чувств, но они стесняли Тимара, особенно когда хотелось выпить.

Вот этих самых людей и убивали запросто выстрелами из револьвера?

И разве не уверяли его, что все негры — сколько их ни есть — так же запросто пользуются ядом?

При слове «запросто» Тимар усмехнулся. Он смаковал это слово. Здесь убивали друг друга запросто, вот и все. Белые убивали черных, а черные иногда, очень редко, нападали на европейца. Таких поступков требовала жизнь, и ни у кого из них не было физиономий убийц. Возможно, и маленький человек с гнилыми зубами кого-нибудь убил? С помощью крохотных волосков, пропитанных ядом. Их подмешивают к пище, и они понемногу пробуравливают желудок. Или же он рассыпал отравленные колючки перед хижиной того, кто должен был умереть?

Снова сделали остановку. Тимар подумал: из-за чего? Как выяснилось, из-за того, что солнце переместилось и теперь жгло ему затылок. Двое чернокожих навесили над ним свежие банановые листья. Не исключено, что и они прибегали к яду.

Тимар снова выпил, но алкоголь не оказывал на него такого действия, как в другие дни. Не возникало ни злобы, ни раздражительности. Он лежал с закрытыми глазами и тоскливо перебирал свои мысли.

Только с наступлением ночи к нему вернулось ощущение реальности. Тьма быстро расплывалась по небу, словно масляное пятно, не давая насладиться хотя бы короткими сумерками. В этой части реки течения не ощущалось. Река расширилась, вода вокруг пироги казалась черной, особенно под лесистыми берегами.

Где-то очень далеко звучал тамтам, и гребцы, не смея петь — белый запретил! — только кряхтели, наваливаясь на весла.

Бесполезно было спрашивать, где они находятся.

Никто его не поймет, да и он не поймет ответа. Где он будет ночевать? Зачем приехал сюда? Адель обещала вернуться через два-три дня. Почему он не дождался ее дома, где, по крайней мере, был еще один белый?

Что он будет делать в Либревиле — Тимар не имел ни малейшего представления. В сущности, он не хотел, чтобы с ним обращались как с ребенком, но он боялся, что его сочтут соучастником преступления, и, наконец, он ревновал. Это прежде всего! Зачем на концессию приезжал Буйу, почему солгала Адель?

Беспокойство рождалось вновь. Тимар глотнул теплого виски, и в желудке у него так забурлило, что через мгновение он перегнулся за борт.

Ночь обволакивала пирогу со всех сторон, и негры уже не гребли так дружно — в их движениях чувствовалась торопливость, иногда два весла сталкивались в воздухе. Они перестали пристально разглядывать белого. Их взоры блуждали по лесу, и наконец пирога с большого разбега была выброшена на заросший кустами берег.