краденый столик? Эта мебелишка слишком знаменита… А наши клиенты — уважаемые люди, солидные, знакомые между собой по большей части… Кто ж посмеет?

— А если в другой город, например?

— Вы забываете, что сообщение о краже было бы опубликовано в газетах…

Месье Дор — человек известный, на виду. Полиция бы расстаралась… Я не вижу человека, который отважился бы на подобный шаг, так сказать.

— За границу?

— Трудно. Трудно вывезти без надлежащих бумаг. Кроме того, за границу обычно вывозят ювелирные изделия, картины, небольшие скульптуры — словом, дорогое и компактное. В одной маленькой картине или ювелирной безделушке можно вывезти три, а то и тридцать таких столиков по цене. Понимаете?

— А на аукцион его могли бы выставить?

— Краденый? Абсолютно невозможно. Там контроль еще строже, чем в магазинах. Я, разумеется, имею в виду приличные аукционные заведения. Но такую вещицу и не могли бы поставить на торги где попало. На мелких провинциальных аукционишках нет покупателей, которые могут дать достойную цену.

— Вы меня ставите в тупик, «так сказать», — улыбался в ответ Реми.

Месье Жантий покивал ему с радостной улыбкой из-за стола, как китайский болванчик.

— Я был бы рад вам помочь, но увы…

Реми встал, и антиквар выкарабкался из-за своего блиндажа.

— Что, вы думаете, исчезновение месье Арно Дор связано с этим столиком? — спросил на пороге своего кабинета Жантий.

— А вы откуда знаете о его исчезновении?

— Газеты читаю, — покивал ему снова антиквар, — там про все пишут.

— Гм, действительно… Вы знакомы с его зятем, Пьером Мишле?

— Он захаживает ко мне в магазин, захаживает…

— Это страстный коллекционер, не так ли?

— Уж не думаете ли вы, — испуганно посмотрел на него антиквар, и улыбка первый раз сбежала с его лица, — что месье Пьер Мишле мог быть причастен к этому делу?!

— К которому?

— К попытке похищения столика!

— По-вашему, это невозможно?

— Никогда! — клятвенно провозгласил месье Жантий. — Никогда не поверю!

— И это почему же?

— Месье Пьер Мишле — солидный господин. Приличный. Точный. И не думайте даже, месье детектив, выбросьте это из головы. И потом, зачем ему? Он его получит нормально, по наследству, со временем, конечно…

— Наследство ведь «русское».

— Это, так сказать, легенда!

— Возможно. Только эта легенда уже в Париже. Русский родственник приехал за столиком.

— Да что вы? Я не знал… Неужели и вправду?.. Какая жалость!

— Отчего это вам такая «жалость»? У вас на него были виды?

— Какой вы подозрительный, месье детектив. Это у меня чисто платонически, из любви к искусству: жалко, что вещь уходит из Франции…

— Понятно.

— Только ведь история с похищением уже год назад вышла, правильно?

Никто не мог знать, что приедет русский наследник, правильно? Так что зря вы подозреваете месье Пьера… Год назад месье Пьер спокойно мог надеяться на наследство своей жены, правильно я рассуждаю?

— Надо так понимать, что вы ничего не слышали о том, что у месье Дора нашелся русский родственник, правильно я рассуждаю?

— Не слыхал, не довелось.

— А Пьер Мишле вам не говорил?

— Мы не в таких отношениях, признаться… Есть, конечно, у меня клиенты, которые делятся со мной своими новостями. Вот мадам Пьерар, к примеру, — она мне всегда рассказывает про свою дочку, а месье Пино — всегда про здоровье говорит… Но месье Пьер Мишле — нет, он не распространяется, он не очень разговорчивый…

— Значит, как я понял, в ваших кругах слухов об этом русском родственнике не было?

— До меня, по крайней мере, не доходили…

— Хорошая мысль!

— Простите?

— Вы мне подали очень хорошую мысль!

— Я? — опешил антиквар.

— Благодарю вас за содействие, месье Жантий. Всего вам доброго! — И Реми покинул антиквара.

В машине Реми набрал номер Арно. Трубку снял Максим.

— Реми. Добрый день. Вы, помнится, узнали о существовании вашего дяди на прошлогоднем фестивале, во время разговора с Вадимом?

— Правильно… добрый день, — удивился Максим.

— А когда Арно узнал о вашем существовании?

— Я не знаю точно… Вадим ему сказал по возвращении в Париж, хотите, я у него спрошу…

— К сентябрю уже знал?

— Знал. Я от него получил первое письмо, если не ошибаюсь, уже в июле.

Это имеет какое-то значение?

— Еще какое!

— И какое же?

— Мне это сокращает работу, вот какое!

Максим растерянно замолчал, не зная, что сказать.

— Поздравляю, — наконец произнес он. — И что же вы теперь не будете делать?

— Я не буду искать коллекционеров по всей Франции!

— А где вы их будете искать?

— В узком семейном кругу…

— Я ничего не понял, но вряд ли сей факт имеет для вас какое-либо значение…

— Абсолютно никакого! — весело откликнулся Реми. — Вадим у вас?

— Да. Мы работаем.

— Привет ему. Я еще позвоню. Чао, бай! Максим с минуту тупо смотрел на трубку, затем положил ее и обернулся к Вадиму.

— Пойми меня, — продолжал он прерванную звонком Реми речь, — я не хочу никакого обличительства. Тут мы с тобой не сойдемся. Вы здесь во Франции, и вообще на Западе, становитесь в позу правозащитников, забираетесь на трибуны комитетов и обличаете. Ваше право и ваша правда. А мы жили той жизнью, наши родители жили изо дня в день и были счастливы и несчастны, радовались, страдали и боялись — но это была наша жизнь, и у нас не было другой. И я не хочу ее обличать — я хочу ее показать, дать возможность ею пожить зрителю, понимаешь?

— Это Реми звонил? — спросил Вадим.

— Да. У него там какие-то свои маленькие радости, я так и не понял, какие. Так вот, я хочу заставить зрителя сострадать и порадоваться, а не прикармливать его сладким хлебом судьи и обличителя…

Реми узнал Мадлен сразу. Высокая, стройная, одетая в элегантный бледно-голубой костюм, она была необычайно эффектна, намного эффектнее, чем на фотографии. Он поднялся и сделал ей знак рукой.