Мама быстро очнулась. Пока отец растирал ей руки, слезы и поцелуи сыновей привели ее в чувство быстрее самой лучшей нюхательной соли.
Только тогда мы обнаружили пропажу сестрицы: она забилась в колючий кустарник, как испуганная мышка, и, не откликаясь на наш зов, стояла на коленках, закрыв глаза руками.
Мы собрали наши вещи, сложив в одну кучу колбасу, мыло, кран, и отец тихо проговорил:
— До чего же мы слабы, когда чувствуем себя виноватыми! Этот сторож — гнусная свинья и первостатейный подлец. Но на его стороне закон, а меня связал по рукам и ногам мой же собственный обман. Все говорит против меня: жена, дети, ключ… Да, каникулы начинаются неудачно. А как они кончатся, право, не знаю…
— Ну, Жозеф,-сказала, вдруг приободрившись, мама, — это еще не светопреставление.
Тогда отец произнес загадочную фразу:
— Пока я учитель, каникулы продолжаются, но если через неделю я перестану быть учителем, я буду безработным.
И он подтянул на плечах ремни от рюкзака.
Возвращение было печальным. Из наспех связанных узлов то и дело что-нибудь вываливалось. Я шел сзади и подобрал в траве гребень, банку горчицы, напильник, шумовку и зубную щетку. Мама тихо приговаривала:
— Я так и знала.
— Да нет же, — с раздражением отвечал отец, — ничего ты не знала, ты только боялась. И у тебя были все основания бояться, но то, что произошло, могло произойти в любое время. Всякие сверхъестественные силы или предчувствия тут ни при чем. Виной всему моя глупость и бездушие этого болвана.
И он непрестанно повторял: «До чего же мы слабы, когда чувствуем себя виноватыми!»
Мы пришли к Доминику, горя нетерпением рассказать о наших злоключениях, однако ставни фермы были закрыты. Он, наверно, ушел в деревню играть в кегли. Зато в усадьбе полковника мы застали Владимира. Он выслушал рассказ отца — несколько сокращенный — и сказал:
— Я бы охотно заглянул к этому человечку. Но я говорил с ним всего три раза в жизни и все три раза давал ему по роже. Если я пойду к нему снова, я опять его стукну. Лучше бы вам потолковать с полковником. Но, к несчастью, он в больнице.
Он, правда, запретил об этом рассказывать, но вам я все же скажу… Ему сделали операцию, завтра утром я к нему пойду, и, если он будет хорошо себя чувствовать, я все ему расскажу. Не знаю только, может ли он вам помочь…
Владимир заставил моих родителей выпить по рюмке виноградной водки, которую они героически проглотили как лекарство. Затем он угостил меня и Поля какаовым ликером, а сестрица с полным удовольствием пила молоко. Мы отправились дальше, подкрепившись, но в большом душевном смятении.
Мой трезвенник отец, разгоряченный рюмкой водки, шагал с тяжелым заплечным мешком, как солдат, но глаза на его застывшем лице смотрели хмуро. А мама неслась будто птица, не касаясь земли. Мы с Полем вели сестрицу. Раскинув в стороны свои короткие ручонки и крепко вцепившись в нас, она не давала нам сойти с тропинки.
Пришлось сделать большой крюк, и всю дорогу мы молчали.
Лили в нетерпении не мог устоять на своем посту у околицы Латрей и поспешил нам навстречу. Пожав мне руку, поцеловав Поля, он, краснея, взял у мамы ее ношу. У него был торжественно-радостный вид, но вдруг он почуял недоброе и тихо спросил:
— Стряслось что-то?
Я сделал знак, чтобы он молчал, и замедлил шаги, отстав от отца, который брел как во сне. Шепотом я рассказал Лили о нашей беде. Сначала Лили не придал большого значения случившемуся, но, когда я упомянул о протоколе, он побледнел и остановился, глубоко огорченный.
— Сторож что-нибудь записывал у себя в книжке?
— Он грозился это сделать и наверняка сделает.
Лили протяжно свистнул. Протокол для жителей села означал бесчестие и разорение. Местный крестьянин, вполне добропорядочный человек, убил на холмах жандарма из Обани только потому, что жандарм хотел составить на него протокол.
— Вот так так! — сокрушался Лили. — Вот так так!
Он пошел вперед, понурясь и оглядываясь на меня с убитым видом.
Когда мы проходили по деревне мимо почтового ящика, Лили вдруг сказал:
— А что, если поговорить с почтальоном? Он должен знать этого сторожа. Сам-то он тоже ведь носит фуражку.
В представлении Лили фуражка была символом власти: стало быть, начальники в фуражках как- нибудь уж столкуются.
— Завтра утром я с ним поговорю, — добавил он.
Наконец мы доплелись до «Новой усадьбы», которая ждала нас в сумерках под большой смоквой, усыпанной воробьями.
Мы помогли отцу распаковать вещи. Он был мрачен и нервно покашливал. Мама молча варила кашку сестрице, а Лили разжигал огонь в печке под висящим на крюке котелком.
Я вышел взглянуть на сад. Поль уже успел залезть на сливу, и во всех карманах его стрекотали цикады. Но у меня больно сжалось сердце оттого, что вечер так прекрасен. Все долгожданные радости не сбылись.
Лили вышел вслед за мною в сад и тихо сказал:
— Придется мне поговорить об этом с моим отцом.
И, заложив руки в карманы, он скрылся в соседнем винограднике.
Я вернулся в дом и сам зажег керосиновую лампу (лампу-«молнию»!), раз уж никто не догадался это сделать. Несмотря на жару, отец сидел у камина и смотрел на колеблющееся пламя.
Вскоре закипел суп, зашипела яичница. Поль помог мне накрыть на стол, и мы с особенным рвением занимались этим повседневным делом. Нам хотелось показать родителям, что не все потеряно, но разговаривали мы вполголоса, словно в доме был покойник.
За обедом отец вдруг завел веселый разговор. Он шутливо описал всю сцену, представив в комическом виде сторожа, наши сокровища, разложенные на траве, и пса, который облизывался на колбасу. Поль хохотал до упаду, но я понимал, что отец через силу старается нас рассмешить, и мне хотелось плакать.
Кое— как пообедав, мы пошли наверх спать. Родители остались внизу, чтобы разложить по местам провизию. Я не слышал, как они ходят, и до меня долетали только звуки приглушенных голосов. Через несколько минут, когда Поль заснул, я тихонько спустился босиком по лестнице и подслушал их разговор.
— Жозеф, нельзя же так преувеличивать, ты просто смешон. Не пошлют же тебя на гильотину.
— Конечно, нет, — отвечал отец. — Но ты не знаешь инспектора учебного округа. Он доложит ректору [43], и дело кончится тем, что меня уволят.
— Ну что ты! Все это выеденного яйца не стоит.
— Возможно, но это даст, разумеется, повод сделать выговор учителю. А для меня выговор равносилен увольнению — в этом случае я сам уйду из школы. В учебном ведомстве не остаются с таким пятном.
— Как! — изумилась мама. — Ты откажешься от пенсии?
У нас в семье часто говорили о пенсии как о некоем магическом превращении, точно школьный учитель в отставке становится рантье. Пенсия! Это было великое слово, всем словам слово. Но сегодня вечером оно не произвело должного впечатления, и отец грустно пожал плечами.
