взъерошены, лицо бледное, испуганное.

— Что такое? — спросил Уинтерборн. — Что случилось?

— Томпсона убило.

— О господи! Теперь Эванс один остался. Чем это его?

— Шрапнелью.

— Где? Как?

— Боши пошли в атаку. Томпсон снял нас с работы и велел укрыться в окопе. Сам стоял наверху, а мне велел спуститься в окоп. Шрапнель разорвалась совсем рядом. Он и пяти минут не прожил.

— О господи! Успел он что-нибудь сказать?

— Да, он был в памяти и совсем спокоен. Сказал мне, как отвести назад роту. Кланялся Эвансу, тебе и старшине. Велел мне взять у него из кармана два письма и отослать жене и матери. Искалечило его страшно, правую руку всю искромсало, правую ногу тоже, ребра перебиты, щека разорвана. И он взял с меня слово, что я упрошу Эванса написать его родным, будто пуля попала в сердце и он умер сразу, ни минуты не мучился.

— Черт возьми! Хороший был парень. Один из лучших наших офицеров.

Защитный занавес у входа приподнялся, и в погреб, стаскивая с лица противогаз, ввалился денщик Эванса.

— Уинтерборну срочно явиться в полной боевой готовности.

Уинтерборн поспешно обулся, навьючил снаряжение, рывком надел противогаз и под нескончаемым ливнем химических снарядов рысцой пустился к офицерскому погребу. С удивлением, с тревогой и стыдом он заметил, что весь невольно съеживается, когда поблизости падает снаряд, и ему теперь стоит большого труда не пригнуться, не припасть к земле. В ярости он честил себя трусом, негодяем, тряпкой, всеми бранными словами, какие только приходили на ум. И все-таки его тело невольно съеживалось. То была крайняя степень вызванного войной напряжения, когда вражеский аэроплан — и тот наводит ужас.

Эванс что-то старательно писал. Просторный погреб казался как никогда пустым и мрачным, единственный обитатель терялся в нем — ведь меньше двух недель назад их здесь было шестеро.

— Вы знаете, что мистер Томпсон убит?

— Да, сэр. Хендерсон мне сказал.

— Нечего делать вид, что у нас тут рота, когда я остался один, и у меня сорока человек не наберется, годных к работе, — с горечью сказал Эванс. — Вот получил бумажку из штаба дивизии — жалуются, что у нас сейчас дело идет много хуже, чем месяц назад. Как будто они не знают, что были бои, что мы вымотались и потеряли две трети людей.

Потом он молча перечитал донесение, сложил его и протянул Уинтерборну.

— Отнесите это в штаб батальона. Я сделал пометку «весьма срочно». Если полковник спит, добейтесь, чтоб его разбудили. Если он начнет вас расспрашивать, объясните, в каком мы положении. Я его уже три недели не видел: И скажите, что не уйдете, пока вам не дадут ответа.

— Слушаю, сэр.

— И вот что, Уинтерборн…

— Да, сэр?

— Тут пришла еще одна бумажка, требуют, чтобы каждая рота послала двух желающих в офицерскую школу. Пойдет Хендерсон, он мал, да удал. А еще вызвались этот неряха помощник повара и санитар. Оба остолопы. Я не стану их рекомендовать. Но я хотел бы, чтобы пошли вы. Пойдете?

Уинтерборн колебался. Ему совсем не хотелось отвечать за людей, и он считал, что его долг — оставаться рядовым, на передовых позициях, исполнять самую черную, самую тяжелую работу, разделить участь простых, обыкновенных солдат. Однако согласился же он стать вестовым. Да и трудно было не поддаться искушению. Согласиться — значит на несколько месяцев вернуться в Англию, снова увидеть Фанни и Элизабет, это означало передышку. Но — странное дело — ему не хотелось расставаться с Эвансом; он вдруг понял: все, что он делал в последние месяцы, он делал главным образом потому, что привязался к этому человеку, заурядному и невежественному, человеку того сорта, который он всегда глубоко презирал, — к великовозрастному школьнику.

— Ну, какие у вас там сомнения?

— Право, не знаю, сэр, как вы без меня обойдетесь, — сам себе удивляясь, ответил Уинтерборн.

Эванс даже выругался от неожиданности.

— И потом, — прибавил он, — если дальше так пойдет, я не долго протяну. Что ж, записать вас?

— Да, сэр.

После он пожалел об этом «да».