способны чувствовать; чтобы сделать человека идеальным солдатом, необходимо уничтожить чувства. Живым роботам минувшей войны время казалось нескончаемо долгим, тошнотворно тягучим. То, что зовется «день», тянулось тогда почти как ныне — мера времени, называемая «месяц». Снова и снова яростные стычки на западном фронте кончались ничем — похоже было, что ни один из противников не сможет добиться перевеса. В шестнадцатом году казалось, что прорвать где-либо фронт просто невозможно: ведь пока на опасные участки прибывало довольно подкреплений, никакая атака не могла принести успеха, — а потоку подкреплений не видно было конца. Оставалось ждать, у кого скорее иссякнут людские резервы и кто раньше падет духом. Так что и тут конца не предвиделось. Казалось, впереди только мучительные тяготы и лишения до скончания века, либо смерть, увечье, гибель и крах. Даже ранению не стоило очень радоваться, оно давало лишь недолгую передышку: подлечившись, солдат должен был вновь и вновь возвращаться на фронт.
Первые полтора-два месяца Уинтерборн, как и все его товарищи, сражался с одним врагом: с холодом. Он был теперь в саперной роте, которая рыла ходы к «ничьей земле» и готовила позади первой линии траншей позиции для мортир. Работали саперы по ночам, а днем спали. Но земля промерзла насквозь, и дело двигалось черепашьим шагом.
Рота квартировала в разрушенном поселке позади резервной линии окопов, примерно в миле от передовых позиций. Местность была ровная, открытая, кругом ни деревца, лишь кое-где торчат обрубки стволов, изувеченных разорвавшимися снарядами; и на всем — слой смерзшегося снега. Все дома покалечило артиллерийским огнем, а многие сровняло с землей. Это был край рудокопов, всюду высились горы шлака и причудливые надшахтные механизмы, обращенные снарядами в груды исковерканного, разъедаемого ржавчиной металла. Вся эта местность как бы клином вдавалась в расположение противника, а справа, в изгибе у основания клина, лежал полуразрушенный, покинутый жителями, городок М. На сельском кладбище теснились могилы французских солдат, могилами стали и дома, где не оказалось погребов для живых, могилы везде, куда ни глянь. Всюду на мерзлом снегу в одиночку, по два, по три чернели невысокие деревянные солдатские кресты. Иные уже покосились, один — на самом краю разрушенного поселка — разбило снарядом, из снега торчал лишь короткий обломок. На крестах болтались ветхие, истлевающие головные уборы мертвецов: серые немецкие бескозырки, красные с синим кепи французов, английские фуражки цвета хаки. В отдалении виднелись два больших английских кладбища — как по линейке вычерченные плантации деревянных крестов. Это было все равно что жить на каком-то вселенском кладбище: мертвые деревья, мертвые дома, мертвые шахты, мертвые селенья, мертвые люди. Живыми здесь казались одни только длинноствольные пушки да грузовики и фургоны. В поселке мирного населения не осталось, но на полторы мили дальше в тыл одна шахта все еще работала.
За разбитым домом, где квартировал Уинтерборн, укрывались две большие гаубицы. От грома их выстрелов сотрясались развалины вокруг, а пронзительный замирающий вой уносящихся вдаль снарядов странной печалью звучал в морозном воздухе. Немцы редко открывали ответный огонь — берегли боеприпасы. Лишь изредка над головой, визжа, пролетал снаряд и с грохотом разрывался среди развалин; взметался черный земляной фонтан, градом сыпались обломки черепицы и кирпича. В воздухе жужжали стальные осколки.
Но всего сильней донимал холод. Стараясь хоть немного защититься от него, Уинтерборн, как и все солдаты, навьючивал на себя все, что мог, и одет был престранно. Прямо на голое тело наматывал фланелевый пояс. Потом надевал плотную шерстяную фуфайку, рубашку серой фланели, вязаный джемпер, длинные шерстяные кальсоны и толстые носки. Поверх этого надевались форменная куртка и штаны, обмотки и башмаки; затем — овчинная куртка, два шарфа вокруг шеи, две пары шерстяных перчаток, а на них натягивались грубые солдатские рукавицы. Дальше шло снаряжение: коробчатый противогаз на груди, стальная каска, винтовка со штыком. На ночь раздеться было нельзя, снимали только башмаки. Проглотив котелок горячего чаю с ромом, укутав ноги шинелью, завернувшись в одеяло и подложив под голову ранец, удавалось согреться ровно настолько, чтобы уснуть, когда уж очень устанешь.
Через пролом в крыше Уинтерборн смотрел на белый иней, на ледяные мерцающие звезды. Когда он просыпался поутру, от дыхания на одеяле оседала изморозь и в коротко подстриженных усах леденели сосульки. Промерзшие башмаки не гнулись, и натягивать их было мученьем. Хлеб в ранце замерзал до того, что становился серым, а вкус мерзлого хлеба отвратителен. В сыре хрустели ледяные иголки. Повидло в жестянках застывало так, что его нельзя было есть, не разогрев на огне. Мясные консервы приходилось выламывать из банок кусками красноватого льда. Умыванье превращалось в пытку. Сорок человек обходились тремя бачками воды в день. Этого должно было хватить на умыванье и на бритье — бачок на десять — пятнадцать человек. Очередь Уинтерборна — новичка в батальоне, — разумеется, наступала последней. Вода была точно ледяные помои. Он брезгливо погружал в нее грязные руки и зажмуривался от омерзения, когда надо было мыть лицо. Но и с этим унижением он примирился.
Навсегда запомнилась ему первая ночь на передовой. Около четырех часов они построились на улице разрушенного поселка. Мороз был трескучий, на юго-западе меркло уже знакомое тускло-кровавое пятно заката. Солдаты, укутанные до бровей, в овчинных и козьих куртках, с коробками противогазов на груди, казались нелепо грузными и неуклюжими. Почти все натянули на каски лоскуты мешковины, чтобы сталь не отсвечивала, и ноги для тепла тоже обмотали мешковиной. Они гулко топали о промерзшую, твердую, как камень, землю; к ним вышел из своего жилья дрожащий, укутанный до бровей офицер. Люди разобрали сваленные в кучу лопаты и кирки и молча гуськом двинулись за офицером по изуродованной обстрелом улице. Примкнутые штыки чернели на фоне холодного серого неба. Идущий впереди круто свернул налево, к разрушенному дому. Уинтерборн последовал за ним, спустился по четырем неровным ступеням и оказался и окопе. Стрелка с надписью указывала:
ХОД ХИНТОНА К ПЕРЕДОВОЙ!
Земляные стены укрыли их от пронизывающего ветра, и это было немалым облегчением. Над головой сияли прекрасные насмешливые звезды.
Где-то сзади полевые пушки принялись изрыгать снаряд за снарядом. С протяжным воплем они уносились прочь, потом издалека долетал еле слышный треск разрыва. Уинтерборн слепо шагал за идущим впереди. По цепочке поминутно передавали:
— Осторожно, яма.
— Нагнись, проволока.
— Голову береги — мост.
И, оступившись в яму, зацепив штыком за провод полевого телефона и стукнувшись каской о низкий мостик, Уинтерборн передавал предупреждение идущему позади. Они миновали резервную линию окопов, затем второй эшелон, где недвижимо стояли на стрелковых ступенях солдаты и из блиндажа тянуло странной смесью — запахом душного жилья и горелого дерева. Через минуту спереди по цепочке дошел краткий приказ:
— Отставить разговоры, лопатами не звенеть.
Теперь они были в нескольких сотнях шагов от передовой линии немецких окопов. Нечасто, вразброд били орудия. Снаряд разорвался за бруствером в каких-нибудь пяти ярдах от головы Уинтерборна. Это была всего только шрапнель, но его непривычному слуху она показалась тяжелым снарядом. Шрапнель рвалась пачками по четыре — трах, трах, трах, трах, — боши брали противника в вилку. Поминутно раздавался резкий треск — немец, пристрелявшись, бил по уборной или по какому-нибудь незащищенному переходу. Дощатый настил под ногами был весь в трещинах и проломах. Уинтерборн споткнулся о неразорвавшийся снаряд, дальше пришлось перелезать через груду земли — за несколько минут перед тем здесь разрывом завалило окоп. Еще один крутой поворот — и впереди на небе черным силуэтом возникли каска и штык. Вышли на передний край.
Круто свернули влево. Справа были стрелковые ступени, солдаты стояли примерно в пятидесяти ярдах друг от друга. Между ними виднелись траверсы и входы в блиндажи и отогнутые кверху одеяла, которыми завешивали вход для защиты от газа. Уинтерборн на ходу старался заглянуть внутрь — там тускло горел огонь, слышался невнятный говор; несло удушливым запахом дыма и непроветренного жилья. Идущий впереди остановился и обернулся к Уинтерборну:
— Стой. Сегодня пароль — «фонарь».
