убежденный тори стоял за Монархизм в Искусстве, Твердую власть в Политике и Классицизм в Религии. К несчастью, отпрыски его рода не имели оснований претендовать на звание пэра; иначе он уж конечно истратил бы все скромное наследие предков, лишь бы заделаться лордом Тоббом. Поскольку он был непоколебимый приверженец англиканской разновидности католицизма, на графский титул, полученный от папы римского, рассчитывать не приходилось; а консервативное английское правительство не щедро награждает даже самых достойных своих приверженцев из числа интеллигенции, его скупость на этот счет уже вошла в поговорку. Итак, мистеру Уолдо Тоббу оставалось лишь намекать на своих высокоаристократических британских предков, украсить гербом (вероятно, подлинным) свое столовое серебро, почтовую бумагу, принадлежности туалета и экслибрисы и знаться с одними только «благородными» людьми. Каким образом Джордж с ним вообще познакомился — загадочно и непонятно; еще загадочнее — как он начал печататься в журнале, который однажды сообщил, что среди подписчиков имеется четыре герцога, три маркиза и одиннадцать графов. Объяснить это можно разве только тем, что американизированный консерватизм мистера Тобба оказался чуть более живым и гибким, нежели консерватизм отечественный, или, может быть, мистер Тобб до того круто склонялся вправо, что, сам того не ведая, подчас ударялся во взгляды крайне левые. Но как бы то ни было, мистер Уолдо Тобб также был поистине великий человек.
Милостями этих троих джентльменов, главным образом, и существовал — впрочем, отнюдь не в роскоши — наш герой, в своих отношениях с ними постоянно балансируя, как канатоходец над пропастью, и растрачивая неисчислимые богатства дипломатической хитрости, которые он мог бы обратить на служение отечеству. Однако впоследствии обнаружилось (почему «обнаружилось»?), что отечеству нужны были не его ум и изобретательность, а его кровь.
Лондонское воскресенье. В Сити все замерло; не подвергаясь ни малейшей опасности, можно изучать гайки, болты, разнообразнейшие куски металла, врезавшиеся в черные блестящие дороги — замерзшие чернильные реки. В делах такой мир и покой, что хуже всякого запустения. Пуританский пыл вновь сменился недвижностью и застоем. Непобедимая Скука распростерла гигантские крылья над миллионами жизней. Длиннейшие вереницы автомобилей вопят и гудят, отчаявшись вырваться. Эпическое уныние опустевших переулков, где мерный стук копыт раздается как адажио безнадежности. Ужасы Ганнерсбери. Тоска железной дороги между Тернем-Грин136 и Хэммерсмит137; убожество и мерзость Рейнс-парка; и скука, что неизменно укачивает тебя в поезде, дожидающемся на станции Глостер-роуд, по воскресным дням безраздельно завладевает улицами и торжествует победу. Дождь наводит грусть, и солнце тоже. И последняя капля — колокольный трезвон утром и вечером. Возлюбленные братья жалкие грешники, вставайте, вставайте грудью за Иисуса Христа. Кто избавит нас, кто избавит нас от христиан? О господи, приди скорее и покончи со всем этим!
Веселая Англия весело справляла воскресный вечер марта 1912 года. Весь день Джордж работал — работа его отнимала уйму времени и сил, но оплачивалась неважно — и теперь отправился навестить своего друга, мистера Фрэнка Апджона. «Друг» в данном случае (как впрочем, почти всегда) слово не совсем точное, если считать, что друг — это человек, питающий к другому бескорыстную приязнь, свободную от сексуального влечения. (Дружба в сочетании с сексуальным влечением есть любовь — страсть бессмертная, как феникс, и неистовая, как единорог.) Между Джорджем и мистером Апджоном существовало, во всяком случае что-то вроде перемирия, когда смолкают хотя бы на время бессознательная враждебность и глухое недоброжелательство, столь обычные, почти неизбежные между людьми. Этих двоих соединяли узы эгоизма. Мистер Апджон смеялся остротам Джорджа, а Джордж — его остротам. Мистер Апджон желал сделать Джорджа своим учеником, а Джордж был не прочь воспользоваться его поддержкой. Подразумевалось, если не говорилось вслух, что они восхищаются друг другом, — и это взаимное восхищение, может быть, не совсем неискреннее, помогло им слиться в крохотную ячейку, противостоящую океану людского равнодушия, и тем самым ощутить превосходство над человечеством. Они вместе обедали и даже по мелочи давали друг другу взаймы без расписки. Итак, слово «дружба» тут почти оправдано.
Стоит ли говорить, что мистер Апджон был поистине великий человек. Он был художник. Начисто лишенный подлинной, внутренней оригинальности, он именно поэтому всячески старался быть оригинальным и каждый год изобретал новое течение в живописи. Сначала он вызвал сенсацию дерзким, блестящим полотном «Христос в публичном доме в Блумсбери138», — картину эту разгромила пресса, всегда крайне чувствительная, когда дело касается Чистоты нравов и посмертной репутации нашего спасителя. «Блаженная дева в аду»139 осталась бы незамеченной, но тут, по счастью, натурщица без всяких на то оснований притянула мистера Апджона к суду, утверждая, будто он — отец ее ребенка; таким образом, она привлекла всеобщее внимание к шедевру, которым сначала пренебрегли, и его тотчас приобрел некий фабрикант, разбогатевший на резиновых изделиях интимного назначения. Затем мистер Апджон открыл, что на свете существует новое французское искусство. Одно время он писал яркими пуантилистскими точками,140 потом перешел на однотонные фовистские мазки,141 затем обрек форму и цвет своих творений всем превратностям футуризма. Теперь он как раз изобретал супрематизм142 и надеялся обратить в ту же веру Джорджа или хотя бы подбить его на статью об этом направлении в живописи. Супрематизм, ныне, к сожалению, совершенно вышедший из моды, был, как о том свидетельствует и само название, сверхдостижением новейшего искусства. Свои теории мистер Апджон иллюстрировал (слово, впрочем, не очень точное) двумя полотнами. На одном изображен был красивый алый завиток на фоне чистейшей снежной белизны. Другое, на первый взгляд, представляло собою серо-зеленый луг, по которому разбрелась стайка пухлых желтых цыплят с удлиненными толстыми шеями, но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что это вовсе не цыплята, а условно изображенные фаллосы. Первая картина называлась: Космос — Разложение, вторая — Ор. 49. Piano.
Мистер Апджон включил в своей студии обе электрические лампы, чтобы Джордж мог лучше рассмотреть эти своеобразные опусы; наш друг уставился на них в тупом недоумении и тревоге: надо бы что-то сказать, но что ни скажешь, все уж конечно будет невпопад. По счастью, мистер Апджон был в высшей степени тщеславен и не отличался выдержкой. Он нетерпеливо покашливал и топтался за спиной Джорджа.
— Вот что я хочу сказать, — произнес он, многозначительно покашливая, — Здесь это удалось.
— Да, да, конечно.
— Я хочу сказать, удалось получить определенное выражение определенной эмоции.
— Как раз это самое и я хотел сказать.
— Видите ли, когда это удается, я хочу сказать это уже кое-что.
— Ну еще бы!
— Видите ли, я хочу сказать, если заставишь двух-трех умных людей по-настоящему понять, значит — удалось. Я хочу сказать, эти чертовы остолопы вроде Пикассо и Цезаря Франка143 все равно никогда ничего не поймут, до них это просто не доходит.
— А вы рассчитывали, что они поймут?
— Видите ли, тут перед вами полнейшая оригинальность и вместе с тем сама великая традиция. Если этого не поймут бездарные поденщики, не велика важность, но я хочу сказать — от Пикассо можно было ждать хоть на грош чутья, а вот представьте, они просто не желают воспринять ничего нового.
— Я, конечно, вижу, что это очень оригинально… но, признаться, не улавливаю, в чем же тут традиционность?
Мистер Апджон обиженно вздохнул и со снисходительным презрением покачал головой.
— Где уж вам уловить. Если у вас были какие-то крохи ума, то они загублены недостатком образования, а по прирожденной тупости вы инстинктивно предпочитаете академизм. Я хочу сказать, неужели вы не видите, ведь пропорции Космос — Разложения в точности те же, что у канопской вазы144, хранящейся в неаполитанском музее Филанджиери!
— Как я могу это видеть? — с досадой спросил Джордж. — Я в Неаполе не бывал.
— Вот я и говорю! — победоносно воскликнул мистер Апджон. — Вы просто-напросто неуч, в этом
