l:href='#footnote_129'>129, скромные полубоги — духи трепетных тополей, пестреющих на лугу и в поле цветов и ярких порхающих бабочек. Все больше и больше автомобилей гремит и трещит на пыльных дорогах; игроки в гольф носятся, точно дьяволы, топчут зеленые лужайки и превращают их в унылые акры мертвой серой земли; спорт, журналистика и аристократические замашки делают человеческую жизнь бессмысленной и бесплодной. Боги убегают, робко прячутся в забытых уголках, укрываются, никем не замеченные, в зарослях боярышника и куманики. Где же те, кто им поклоняется? Где их алтари? Треск автомобильных моторов, черный дым над рельсами. Один — и, быть может, единственный — поклонник у них еще оставался. Он один замечал их, легконогих, стремительных, за стволами деревьев, видел лучистые и тревожные, точно у лани, глаза, глянувшие сквозь листву кустарника. Фавны, дриады, лесные божества, не убегайте от меня! Я не из тех — не из мучителей, что терзают и гонят живую жизнь. Я знаю, вы здесь. Придите ко мне, поговорите со мной! Останьтесь со мною, останьтесь!
А затем грянул гром.
5
— Что случилось, что могло случиться? О господи, что могло случиться?
Изабелла мечется по комнате, снова и снова твердя одни и те же вопросы, ни к кому в отдельности не обращенные, и в смятенной душе Джорджа, хоть он и сохраняет видимость спокойствия, тревожным эхом отдается тот же вопрос. Джордж Огест, по обыкновению, отправился в Лондон — он ездит туда каждую неделю, — и Джордж, по обыкновению, встречал его с шестичасовым поездом. Но отец не приехал. Джордж дождался поезда семь десять, потом восемь пятьдесят и, наконец, последнего — одиннадцать пять, но отец не приехал. И ни телеграммы, ни слова. Предчувствие неминуемой беды нависло в ту ночь над домом. Изабелла и Джордж почти не спали. На другой день пришло длинное, бестолковое письмо, взволнованное и неясное. Суть его сводилась к тому, что Джордж Огест разорен и бежал от кредиторов.
Это была горькая пилюля для Джорджа и еще горше — для Изабеллы. Много лет она строила планы за Джорджа Огеста, поддерживала его и подталкивала, она-то думала, что они люди состоятельные и состояние их все растет. И она гордилась этим благополучием как делом рук своих. Джордж Огест всегда был у нее под башмаком, без нее не мог шагу ступить. Но в самом совершенстве этой системы таилась ее погибель. Джордж Огест до того боялся жены, что не смел ей признаться, когда какая-нибудь его спекуляция кончалась неудачей. Чтобы не урезать расходов по дому, он начал закладывать и перезакладывать имущество; в надежде исправить положение, еще отчаянней пустился в спекуляции, забросил адвокатскую практику. Пошли слух, сплетни. И тут его вдруг охватила паника, и он сбежал. Позже расследование показало, что дела Джорджа Огеста были не так уж запутаны, как он воображал; но его внезапное безрассудное бегство все погубило. В один день Уинтерборны из почти богачей превратились в почти бедняков.
Для Джорджа это была катастрофа. В раннем отрочестве ему жилось горько и безотрадно, но он все же сумел сохранить искру в душе, создал какую-то свою, отдельную жизнь, почти счастье. Но все это в конечном счете было построено на деньгах родителей. Неверие в себя и в людей, от которого он постепенно избавился, подозрительность, разочарование — все это вновь нахлынуло на него, все он ощутил с удвоенной остротой и горечью. Беду усугубили еще особые причины, боль, которой могло бы и не быть, и в этом, пожалуй, оправданье неверию и горькой озлобленности Джорджа. Всего за три месяца до несчастья, когда Джордж Огест уже, конечно, знал, что ему не миновать банкротства, он, должно быть в помрачении ума, — ибо кого боги хотят погубить, того они лишают разума, — затеял разговор по душам с сыном о его будущем.
— Ну-с, Джорджи, еще несколько месяцев — и ты кончишь школу. Пора тебе подумать о своей карьере. Думал ты, как будешь жить дальше?
— Да, отец.
— Вот это правильно. И какую же карьеру ты хочешь избрать?
— Я хочу быть художником.
— Так я и знал, что ты скажешь что-нибудь в этом роде. Но не забывай, живописью много не заработаешь. Даже если у тебя есть талант, — я-то в этом не сомневаюсь! — понадобятся годы, чтобы создать себе имя, и еще годы пройдут, прежде чем можно будет рассчитывать на приличный доход.
— Да, знаю. Но я предпочел бы получать самый скромный доход, зато делать то, что хочу. Поверь, тогда я буду счастлив. На что мне куча денег, если придется заниматься тем, чего я терпеть не могу.
— Что ж, мой мальчик, я очень рад, что тебя интересует не только материальная сторона дела. Но поразмысли еще. У меня солидная постоянная практика. Если ты выдержишь экзамены и получишь диплом, ты можешь стать моим компаньоном, а впоследствии и преемником. Подумай, на размышление есть еще несколько месяцев. Если же твое решение останется неизменным, полагаю, что я смогу давать тебе двести, даже триста фунтов в год, а после моей смерти ты будешь получать все четыреста.
Да, все это было образцом отеческой доброты и рассудительности. Джорджа охватил порыв совершенно искренней любви и благодарности: для него невыносима одна мысль о том, что отец умрет, — заявил он прежде всего, — и уж совсем отвратительно думать о какой-то выгоде, которую эта смерть принесет ему, сыну.
— Но что бы там ни было, — прибавил он, — а я твердо решил стать художником. Если ты можешь мне помочь, как говоришь, это будет просто великолепно.
Больше на эту тему ничего сказано не было, но в последующие недели Джордж с небывалым рвением рисовал и писал красками, дважды ездил в Лондон — ходил по картинным галереям, запасался кистями, красками, холстами и не сомневался, что делает успехи. Но что за странная слабость заставила Джорджа Огеста жестоко подшутить над сыном, зачем было будить надежды, которым — он не мог этого не знать — суждено было так скоро рассыпаться в прах? Вот мысль, неотступно мучившая Джорджа в то утро, когда пришло отцовское письмо, и он, притихший и напуганный, молча бродил по дому. Он так никогда и не решил эту загадку, но случай этот отнюдь не укрепил его веру в людей и в самого себя.
Другие события только усиливали его неверие и разочарование. Джордж Огест и Изабелла уж постарались, чтобы самая большая тяжесть случившегося легла на плечи сына. Изабелла первым делом предложила Джорджу наняться посыльным в бакалейную лавку за три шиллинга в неделю. Джордж, справедливо возмущенный, отказался, после чего мать назвала его паразитом и неблагодарным транжирой. Вероятно, затея с бакалейной лавкой была просто истерической блажью, но она больно ранила мальчика, и он еще долго терзался и мучился. А потом пошло: Джордж, сделай то, Джордж, сделай это… Не кто-нибудь, а Джордж должен был объясняться с нахальными лавочниками и кредиторами, упрашивать, чтобы снова поверили в долг или дали отсрочку. Не кто-нибудь, а Джордж добился, чтобы служащий отцовской конторы, присвоивший девяносто фунтов золотом, вернул эти деньги. Не кого-нибудь, а Джорджа послали уговаривать отца, чтобы он вернулся домой и расхлебывал кашу, которую сам же заварил. Джорджа заставили собирать деньги с квартирантов, которые смотрели на него подозрительно и нипочем не желали раскошеливаться. Джордж советовался с юристами и пытался разобраться в создавшемся положении. Родители даже не отказались взять несколько фунтов, лежавших на счету сына в Почтовом банке, — деньги, которые дарили ему ко дню рождения. Что и говорить, это был тяжелый удар для юнца, которому еще и семнадцати не исполнилось, — ведь у него всегда была своя жизнь, свой потаенный, возвышенный мир, и ему всегда давали понять, что в материальном отношении его будущее обеспечено. Не удивительно, что он почувствовал себя глубоко несчастным, даже немного озлобился, и недоверие к миру и к людям уже не оставляло его, а присущая ему скромность перешла в болезненную застенчивость.
Такое невеселое существование тянулось около года. Позора удалось избежать, но ясно было, что благополучие Уинтерборнов миновало безвозвратно, и Джордж Огест утратил всякое мужество. С этого времени он и стал искать прибежища в боге. Потерпев крах, он вернулся к своим детским верованиям, но слишком сильна была его тайная (он и самому себе в ней не признался бы) враждебность ко всему, что
