однако новым оказался способ внедрения вирусов, разработанный в России. Он позволял вторгаться в чужие схемы на любом расстоянии и взламывал всякую защиту. Это и было тем средством, которое имели в виду генералы во время записанного Филиным-старшим разговора.

В Америке реакция — вероятно, благодаря неожиданности — оказалась на порядок сильнее, чем можно было предполагать. Негодование по поводу вьетнамской войны в свое время по сравнению с этим взрывом возмущения было легким бризом по сравнению с торнадо. Встал вопрос об импичменте президента. Объявили национальный траур. Но самым сильным оказалось чувство обиды на весь мир. В то время как Америка желала всем только добра и всегда и везде лишь охраняла и поддерживала мировой порядок (как это представлялось не только властям, но и едва ли не любому американцу), неблагодарные арабы вместо признательности осмелились противиться! Кричали о возмездии. Но для возмездия нужна прежде всего уверенность в успехе; теперь ее, естественно, не осталось. И сразу же стало ясно, в какое русло пойдет народное волеизъявление: «Они нас не хотят — будем жить для себя!» Разумеется, транснациональные компании полагали иначе, но тем не менее изоляционизм в СЩд стал укореняться все основательнее. Россия же, официально никак в эти иракские события не втянутая (что вскоре оказалось, конечно, секретом полишинеля), почувствовала надежную почву под той своей ногой, которой намеревалась встать — и встала, вновь встала на Ближнем Востоке.

Интересно, что Израиль в то время скромно промолчал, не поддерживая ни вашингтонский плач, ни арабский триумф. Но движение на «иерусалимско-московском шоссе» сразу же стало на порядок интенсивнее. Вот такие были плюшки.

Надо полагать, эти события и дали толчок передовой российской геополитической мысли, придали ей не только ускорение, но и ориентировали в нужном направлении: на мусульманский Восток.

Следовательно, отсюда и надо начинать отсчет той марафонской дистанции, к финишу которой мы сейчас (постучать по дереву!) более или менее благополучно приближались.

Я взглянул на часы. Оказывается, уже почти ночь.

Я не утерпел — снова позвонил в «Реанимацию». Мне доложили, что все в порядке, кроме того, что о Наташе никаких новостей не было. Исчезла, растворилась где-то в Московской губернии.

Почему? По своей воле? По чужой?..

Хорошо было бы уснуть. Но я знал, что не получится. Не отпускало ощущение того, что день пока не кончен и что-то еще должно произойти.

А мне еще следовало разобраться с охотой, объектом которой являлся я сам. Завтра не должно было произойти никаких неожиданностей. А если меня кто-нибудь все-таки пришьет — это окажется если и не совсем неожиданностью, то, во всяком случае, крупной неприятностью. Сейчас, когда Наташи не было рядом, собственное земное бытие вовсе не казалось мне вещью, столь уж ценной. Но важнейшим продолжала оставаться игра — а в нашей команде у меня была далеко не последняя роль.

Ну что же — разложим по полочкам, попытаемся подумать.

Эпизод первый: уже на вокзале меня опознали как Салах-ад-Дина Китоби.

Это было бы мелочью, достойной забвения, если бы не то обстоятельство, что два с лишним года тому назад я действительно побыл недолго в Москве именно под таким именем. Тогда, да и потом мне казалось, что никто — кроме двух человек, ради встречи с которыми я тогда и вынужден был приехать, — об этом визите не знал. Выходит — знали.

Интересно, чего хотел человек, обратившийся ко мне на вокзале? Вывести меня из строя? Или, наоборот, о чем-то предупредить?

Если он был от друзей — почему назвал меня тем, одноразового пользования, именем, а не обратился как к Веберу? Своим моя нынешняя ипостась была известна.

Однако кроме известных друзей могли быть еще и неизвестные, не обладавшие информацией насчет условий моего нынешнего приезда. Пусть это будет «иксом» в уравнении. Дальше: существует ли связь между человеком на вокзале и тем, кто стрелял в меня после посольского приема? Возможно, это один и тот же человек. Но вполне допустимо и противоположное — совсем другая служба. Ведь устранить меня можно было и прямо на вокзале или, скажем, прилепить пластик к такси в последний миг, когда и шофер, и я уже сидели в машине. Видимо, это все-таки разные силы. Очевидно что покушение в Неопалимовском было организовано плохо, поспешно, и это указывало на то, что идея покушения возникла спонтанно, там же на приеме. Официант? Очень похоже. Что я делал на приеме? Только разговаривал. С персом, с шейхом и с американцем. Один из этих разговоров и был поставлен мне в вину. Какой именно? Это — «игрек»?

Хотя нет — пожалуй, уже «зет». «Игреком» же следует обозначить носильщика, купившего для меня газеты, одна из которых оказалась с сюрпризом; а может быть, и не носильщик, а киоскер, видевший, для кого предназначены газеты.

'Нет, — подумал я, перебивая сам свои мысли. — Таким путем я ни до чего не доберусь. Нужна другая система. Сперва обозначим всех, кто в моей работе как-то заинтересован — и в том, чтобы я ее делал, и, наоборот, в том, чтобы не смог выполнить. И уже с таких позиций начнем тянуть ниточки к действующим лицам. Итак, кому я полезен?

Первое: претенденту Искандеру.

Второе: следовательно, и всей его команде, в которую я вхожу — правда, не совсем на общих основаниях.

Третье: всему исламскому миру.

Четвертое: моим друзьям. Их немного, тем не менее они есть.

И, наконец, пятое: всей России. Хотя она в таки случаях, как правило, далеко не сразу понимает, что ей полезно и что — вредно. Нередко же так и не понимает до самого конца.

Вот пятеро, которые за меня — потому что я за них. И как сказано в суре «Женщины», айяте сто четвертом: «И не слабейте в поисках этих людей».

Это, так сказать, дебет. А что с кредитом? Против меня:

Претендент Алексей.

Его команда.

Православная церковь в целом.

Весь Запад с Америкой во главе.

Курды и палестинцы. Хотя они и мусульмане, но пройдет еще много времени, прежде чем удастся как-то сочетать их интересы с интересами всех остальных. Я уважаю тех и других; однако объективно — вынужден работать против их интересов.

И надо полагать, мои личные враги, которых не может не быть, потому что они имеются у каждого. Персонально же — тот, кому поручено выбить из игры Искандера. Он знает, что я за ним охочусь, и, естественно, сам вынужден охотиться за мной.

Недаром написано в суре «Йунус», айяте двадцать четвертом: «Вот, — они злочинствуют на земле без права».

Логично как будто бы. Но особой ясности все равно не получается.

То есть что самовоспламеняющуюся газету мне продали не из добрых побуждений — совершенно ясно. Однако — кто? Это мог быть любой из моих противников. Впрочем — не любой.

Не мог, например, охотник за Искандером. До самого отъезда из Германии я и не знал, что мне придется заниматься его охраной. Потому что те, кому я известен в моей подлинной сущности, отлично понимают, что вообще-то это не моя специальность. И если бы не крайняя острота ситуации…

Нет, охотник — не мог. Еще и потому, что он вряд ли стал бы меня вначале запугивать. А вспыхнувшая газета предназначалась скорее всего для этого.

Та-ак. Возможно, газету подсунул кто-то из своих в качестве предупреждения: мол, держи ухо востро, ты приехал не на курорт.

Точнее, не из своих, но какой-то доброжелатель. Потому что своим предупреждать меня нужды не было. Они-то знали, что я настроен на серьезную игру. Неизвестный доброжелатель. Как в старом романе. Но вот стреляли-то явно не с целью предупредить. Мои разговоры не понравились — кому? Одно из двух. Если с персом, да еще не по-русски — то это могло вызывать негативную реакцию работающих на Запад. Зато если кто-то неверно воспринял мой контакт с янки, то это скорее был некто с Востока.

Который решил, что я тут же, не отходя от кассы, продаюсь Штатам.