жемчужина, укатывалось от него. А ведь были другие возможности; вместо того чтобы взбираться сюда, он решил бы спуститься к Стай-Хеду, обогнать флюоресцентную сотню и по Коридорному маршруту взойти на Скафелл-Пайк. Тогда то, что происходит сейчас здесь, шло бы своим чередом. Их судьба, его судьба. Жемчужина, мелодия. Важность ее он ощущал как тяжелый груз. От нее зависело так много; симфония, празднование, его репутация, оплакиваемого века ода к радости. Сомнений не было: то, что он наполовину услышал, способно вынести этот груз. В простоте мелодии – все, достигнутое за целую жизнь. Не было сомнений и в том, что отрывок музыки не просто ждет открытия; Клайв творил его, пока ему не помешали, выковывал из птичьего крика, обратив на пользу чуткую пассивность творчески заряженного сознания. Сейчас он стоял перед ясным выбором: либо спуститься и защитить женщину, либо улизнуть и за подножием Гларамары найти укромное место для продолжения работы – если она еще не загублена. Оставаться здесь, ничего не предпринимая, он не мог.

При звуках сердитого голоса он открыл глаза и подтянулся наверх, чтобы выглянуть. Мужчина держал ее за руку и тащил вокруг озера под скалу, на которой лежал Клайв. Свободной рукой она скребла по земле, может быть, искала камень, чтобы использовать как оружие, но этим только облегчала ему работу. Рюкзак ее скрылся под водой. А мужчина все время разговаривал с ней, понизив голос до ровного, невнятного бормотанья. Вдруг она жалобно заскулила, и Клайв отчетливо понял, что надо делать. Съезжая вниз по камню, он уже сознавал, что нерешительность его была притворной. Решение он принял в ту самую минуту, когда ему помешали.

Очутившись на ровном месте, он поспешил назад, той же дорогой, которой шел сюда, а потом стал постепенно спускаться по западному склону гребня, в обход, описывая широкую дугу. Через двадцать минут он нашел себе стол – плоский камень – и снова склонился над рукописью. Теперь в ней почти ничего не было. Он пытался вызвать музыку, но ему мешал сосредоточиться другой голос, настойчивый внутренний голос самооправдания: чем бы это ни разрешилось – дракой, угрозой драки, его смущенными извинениями или, в итоге, его заявлением в полицию, – если бы он подошел к ним, решающий момент его жизни был бы упущен. Мелодия не пережила бы психической суматохи. При том, как широк был гребень и сколько тропинок пересекало его, он мог сто раз с ними разминуться. Его как бы не было там. Его там не было. Он был в своей музыке. Его судьба, их судьба, разные дороги. Вот – его дело, и оно не легкое, и он ни у кого не просит помощи.

Наконец он заставил себя успокоиться и начал сначала. Вот три ноты, птичий крик, вот его обращение для пикколо, а вот наслаиваются одна на другую ступени…

Час простоял он, нагнувшись над рукописью. Наконец спрятал блокнот в карман, быстрым шагом, держась западной стороны гребня, пошел назад и вскоре спустился на плато. До гостиницы он добрался за три часа, и тут как раз снова полил дождь. Тем больше причин отказаться от дальнейшего пребывания здесь, собрать сумку и попросить официантку, чтобы вызвала такси. Все, что нужно, он получил от Озерного края. Работу можно продолжить в поезде, а когда вернется домой, он отнесет свою величественную мелодию, так чудесно гармонизированную, к роялю, чтобы выпустить на простор ее красоту и печаль.

И, конечно, творческое волнение заставляло его расхаживать взад-вперед по тесному бару гостиницы в ожидании такси, останавливаясь время от времени, чтобы взглянуть на стеклянный ящик с чучелом лисы, притаившимся в вечнозеленой листве. Волнение выгоняло его раза два на улицу, посмотреть, не едет ли машина. Ему не терпелось покинуть долину. Когда сообщили, что такси пришло, он выскочил наружу, кинул сумку на заднее сиденье и велел шоферу ехать быстрее. Он хотел быть подальше отсюда, он мечтал очутиться в поезде и мчаться на юг, прочь от Озер. Снова затеряться в большом городе, укрыться в стенах своей студии и… – он всматривался в себя пристально – конечно, волнение побуждало его к этому, а не стыд.

Роз Гармони проснулась в половине седьмого и, еще не открыв глаза, вспомнила и произнесла про себя имена трех детей: Леонора, Джон, Кенди. Стараясь не разбудить мужа, она тихо слезла с кровати и подобрала свой халат. Перед сном она прочитала записи, а еще днем встретилась с родителями Кенди. Остальные два пациента были из рядовых: диагностическая бронхоскопия по случаю попавшей в дыхательное горло горошины и дренаж грудной полости в связи с абсцессом легкого. Кенди была тихая вест-индская девочка, и на протяжении всей долгой мрачной болезни мать зачесывала ей волосы назад и перевязывала лентой. Операция на открытом сердце продлится самое малое три часа, а возможно, и пять. Ее отец держал продовольственный магазин и на встречу с врачом привез корзину ананасов, манго и винограда – жертвоприношение свирепому богу ножа.

Миссис Гармони босиком пришла на кухню ставить чайник, и ее встретило благоухание фруктов. Пока чайник грелся, она прошла через узкую переднюю в свой кабинет и стала складывать портфель, попутно проглядывая еще раз записи. Она отзвонила председателю партии, оставила записку своему взрослому сыну, спавшему в комнате для гостей, после чего вернулась на кухню и заварила чай. С чашкой в руке она подошла к окну и, не отодвинув кружевных занавесок, посмотрела на улицу. Она насчитала их восемь на тротуаре Лорд-Норт-стрит, на три больше, чем вчера в этот же час. Ни телекамер, ни полицейских, обещанных лично министром внутренних дел, не было видно. Надо было оставить Джулиана на Карлтон-Гарденс, на ее старой квартире, а не здесь. Эти люди считались конкурентами, а между тем они стояли кучкой и болтали, словно у пивной летним вечером. Один опустился на колени и прилаживал что-то к алюминиевому шесту. Потом он встал, обвел взглядом окна и как будто увидел ее. Она наблюдала без всякого выражения за тем, как приближалась к ней, ныряя и выдвигая объектив, камера. Когда камера оказалась почти вровень с ее лицом, она отступила от окна и пошла наверх одеваться.

Через четверть часа она опять выглянула – на этот раз из окна гостиной на втором этаже. Самочувствие у нее было как раз такое, какое требовалось перед трудным днем: спокойна, собранна, не терпится приступить к работе. Вчера обошлось без гостей, без вина за ужином; час с записями, семь часов сна. Она не позволит выбить себя из колеи. Она смотрела на группу – теперь их было девять – со сдержанным интересом. Тот, что с шестом, сложил свое приспособление и прислонил к ограде. Другой нес поднос с кофе из кондитерской на Хорс-Ферри-Род. Что они надеются раздобыть такого, чего еще не раздобыли? И в такую рань. И что за удовольствие им от подобной работы? И почему они так похожи, эти топтуны, словно выведенные из одной крохотной генной лужицы человечества? Щекастые, бесцеремонные мужчины в кожаных куртках, с одинаковой речью – странной смесью фальшивой простонародности и фальшивого шика, подаваемой с воинственно-просительным подвывом. «Эй, сюда, пожалуйста, миссис Гармони! Роз!» Одетая и уже готовая к выходу, она отнесла его чай и утренние газеты в затемненную спальню. Последние дни у него были так гнусны, что ей не хотелось будить его для очередного. Вчера вечером он приехал на машине из Уилтшира, а потом сидел допоздна с бутылкой виски и смотрел на видео «Волшебную флейту» в постановке Бергмана. Потом вытащил все письма Молли Лейн – те, где глупо поощрялась его нелепая страсть. Слава Богу, этот эпизод закончен, слава Богу, эта женщина умерла. Письма все еще валялись на ковре, ему надо будет их спрятать до прихода уборщицы. Из-под одеяла высовывалась только его макушка – пятьдесят два года, а волосы до сих пор черные. Она легонько взъерошила их. Иногда во время обхода сестра так будила для нее детей, и Роз бывала растрогана растерянностью в глазах какого-нибудь малыша, не сразу понимавшего, что он не дома и что это – не материнское прикосновение.

– Дорогой, – шепнула она.

Его голос зазвучал глухо из-под зимнего пухового одеяла:

– Они там?