устремленный в объектив, был призывным. Освещение было продуманное, мягкое.

– Молли, – сказал Клайв, скорее про себя.

– Угадал с первой попытки, – отозвался Вернон. Он наблюдал за другом жадно, дожидаясь реакции, – и отчасти для того, чтобы скрыть свои мысли, Клайв продолжал разглядывать снимок.

Раньше всего он почувствовал облегчение – из-за Молли. Загадка разрешилась. Вот что привлекало ее в Гармони – тайная жизнь, его уязвимость; доверие, которое должно было их сблизить. Старушка Молли. Выдумщица, игрунья, она поощряла его, увлекала еще дальше в мечты, которые не могли сбыться в палате общин, и он знал, что может положиться на нее. Если бы ее подкосила не эта болезнь, она позаботилась бы о том, чтобы уничтожить снимки. Выходило ли это за пределы спальни? В рестораны других городов? Две девицы в загуле. Молли знала в этом толк. И в одежде, и в заведениях – и наслаждалась бы конспиративностью забавы, ее глупостью и беспутством. Клайв опять подумал о том, как любил ее.

– Ну? – сказал Вернон.

Предупреждая дальнейшие вопросы, Клайв протянул руку задругой фотографией. На этой Гармони, снятый по грудь, был одет во что-то более женственно-шелковистое. Вырез и проймы оторочены узким кружевом. Возможно, это была рубашка. Тут результат получился менее удачным: мужское естество проступало заметнее, открывая жалкость, несбыточные надежды дезориентированного существа. Искусное освещение не скрадывало костяка большой челюсти и выступающего кадыка. Внешность и представление Гармони о своей внешности, надо думать, сильно разнились. Они должны были бы выглядеть нелепыми и смешными, эти снимки; они и были нелепыми, но Клайв ощутил что-то вроде почтительного страха. Как мало знаем мы друг о друге. Большая наша часть скрыта под водой, как у льдины, и обществу видна лишь надводная, холодная и белая личина. А тут был редкостный подводный вид частного смятенного человека, чье достоинство опрокинуто властными потребностями чистой фантазии, чистой мысли, неукротимой человеческой стихией – сознанием.

Клайв впервые задумался о том, каким образом можно питать добрые чувства к Гармони. Ему открыла это Молли. На третьем снимке он был в объемном жакете от Шанели и смотрел вниз; на экране воображения он виделся себе застенчиво-послушной женщиной, но посторонний видел лишь уклончивость. Не морочь себя – ты мужчина. Ему больше шло смотреть в объектив, выставляя напоказ свое притворство.

– Ну? – уже нетерпеливо повторил Вернон.

– Поразительно.

Клайв вернул фотографии. Они еще стояли перед его глазами, и он не мог собраться с мыслями.

– Так ты сражаешься, чтобы не пропустить их в газету? – спросил он. Спросил, отчасти чтобы подразнить, отчасти – чтобы оттянуть разговор начистоту.

Вернон уставился на него с изумлением.

– Ты с ума сошел? Это враг. Я же сказал тебе, мы добились отмены судебного запрета.

– Ах да, извини. Я не совсем понял.

– Мой план – опубликовать их на будущей неделе. Что скажешь?

Клайв откинулся в кресле и сцепил на затылке руки.

– Я скажу, – осторожно промолвил он, – скажу, что твоя редакция права. Это ужасный план.

– То есть?

– Это погубит его.

– Совершенно верно.

– Как человека.

– Ага.

Наступило молчание. В голове у Клайва роилось столько возражений, что одно заслоняло другое.

Вернон подвинул к нему пустой бокал и, когда он был налит, сказал:

– Не понимаю. Гармони – чистый яд. Ты сам сколько раз говорил.

– Он отвратителен.

– По слухам, в ноябре он намерен бороться за кресло премьера. Если он возглавит правительство, для страны это будет кошмаром.

– Я тоже так считаю, – сказал Клайв. Вернон развел руками.

– Ну?

Снова пауза; Клайв разглядывал трещины на потолке, пытаясь сформулировать мысль. Наконец он произнес:

– Скажи мне. Ты считаешь в принципе неправильным, что мужчина одевается в женское платье?

Вернон закряхтел. Он уже вел себя как пьяный. Должно быть, выпил еще до приезда.

– Ну, Клайв! Клайв продолжал:

– Когда-то ты был сторонником сексуальной революции. Ты заступался за голубых.

– Я не верю своим ушам.

– Ты защищал пьесы и фильмы, которым угрожал запрет. Еще в прошлом году ты выступал за этих кретинов, которых судили за то, что они прибивали свои яйца гвоздями.

Вернон поежился.

– Точнее, пенисы.

– Не ты ли с таким жаром отстаивал сексуальные свободы? В чем именно преступление Гармони, которое следует обнародовать?

– Его лицемерие. Это же вешатель и бичеватель, столп семейной морали, гроза иммигрантов, искателей убежища, путешественников, маргиналов.

– К делу не относится, – сказал Клайв.

– Именно относится. Не мели ерунды.

– Если позволительно быть трансвеститом, то позволительно и расисту. Расистом быть непозволительно. Вернон вздохнул с притворной жалостью.

– Послушай меня…

Но Клайв уже нашел риторический ход.

– Если позволительно быть трансвеститом, то позволительно и семейному человеку. Конечно, в частном порядке. Если позволительно…

– Клайв! Послушай меня. Ты целыми днями у себя в студии, грезишь своими симфониями. Ты не представляешь себе, что поставлено на карту. Если не остановить Гармони сейчас, если в ноябре он станет премьером, в будущем году они вполне могут выиграть выборы. Еще пять лет! Еще больше людей за чертой бедности, еще больше заключенных в тюрьмах, больше бездомных, больше преступности, больше беспорядков вроде прошлогодних. Он будет проталкивать воинскую повинность. Пострадает экология – ему важнее угодить своим друзьям-бизнесменам, чем подписать соглашения по глобальному потеплению. Он хочет выдернуть нас из Европы. Экономическая катастрофа! Тебя это все устраивает, – тут Вернон обвел жестом громадную кухню, – но для большинства людей…

– Осторожно, – проворчал Клайв. – Когда пьешь мое вино. – Он взял ришебур и наполнил бокал Вернона. – Сто пять фунтов бутылка.

Вернон залпом выпил полбокала.

– О том и речь. Уж не становишься ли ты сытым консерватором на старости лет?

Клайв ответил на эту шпильку своей.

– Знаешь, куда тебя занесло? Ты делаешь за Джорджа его работу. Тебя используют, Вернон, и я удивляюсь, что ты этого не понимаешь. Он ненавидит Гармони за его роман с Молли. Если бы у него было что-то на меня или на тебя, он бы тоже не преминул воспользоваться. – Клайв добавил: – А может, и есть. Он тебя не снимал? В водолазном костюме? Или в балетной пачке? Люди должны знать.

Вернон встал и спрятал конверт в портфель.

– Я пришел в надежде, что ты меня поддержишь. Или хотя бы выслушаешь с сочувствием. Свинского глумления не ожидал.