проложены, не выметены. А на мосту… на мосту доски, конечно, щелястые, занозистые… Надо во что бы то ни стало раздобыть какую-нибудь обувь. Хотя бы лапти вроде тех, что надеты на парнишке со странным именем Куря!

– Пусти, Христа ради! – пробормотал тот между тем, пытаясь повернуться. – Не выдавай немчуре! До смерти задерет!

При этих словах Ирена мигом преисполнилась к нему самого хорошего отношения. Однако она прекрасно понимала, что Куря немедля даст деру, лишь только она его отпустит. А потому руки-то она разжала и ногу с узкой тощей спины сняла, однако прежде, чем Куря успел подняться, проворно загородила собой окно.

Мальчишка вскочил, поддерживая портки, – и тотчас лицо его выразило такое откровенное разочарование Ирениным стратегическим маневром, что она не выдержала и расхохоталась. Куря смотрел обиженно, а Ирена – изумленно. На вид Куре казалось лет десять. У него были точеные черты, очень белая кожа, кое-где покрытая оранжевыми веснушками, но при этом – большие черные глаза необычайно красивого разреза, черные брови вразлет, густые черные волосы, стриженные по-крестьянски, нелепой скобкой, но даже это не могло испортить безусловной красоты тонкого детского лица. И в лице этом было что-то очень знакомое.

«Где я его видела? – рассеянно вспоминала Ирена. – Да где еще, как не в этом доме. Наверное, мелькнул перед глазами вчера или сегодня утром…»

– Отпусти меня! – взмолился Куря. – Отпусти, а? Ну что тебе проку в моей погибели?

– Неужели тебя до смерти убьют за то, что в окошко залез? – ужаснулась Ирена.

– Что в окошко – это еще полбеды, – повесил голову Куря. – А вот что мед крал…

Ирена поглядела на горшки. Так вот что это такое – золотистое, тягучее! Мед, ну конечно. Ей захотелось подставить палец под тонкую струйку, а потом облизать его. Захотелось есть!

– А почему мед из одного горшка в другой течет? – спросила она.

Куря уставился недоверчиво:

– Нешто не знаешь?!

– Знала бы, так не спрашивала, – пожала плечами Ирена.

– Откуда ж ты такая взялась, что не знаешь, как мед берут?

– Знаю, – обиделась Ирена. – Мед берут ложечкой из розетки, а в розетку накладывают из вазочки. Еще из плошки деревянной его берут, – уточнила она, вспомнив ту плошку, что разделила утром с Емелей.

– Мед берут из ульев, – пояснил Куря с видом превосходства. Поскольку он при этом повыше поддернул свои упадающие вниз штаны и завязал вздержку, выглядел он не столько важно, сколько комично. – Из пчелиных ульев. Пчелы с цветов пыльцу собирают, в улей несут, а там из него медок высиживают.

– Высиживают? – недоверчиво переспросила она. – Как несушка – цыплят?

– Это мне неведомо, – пожал плечами Куря. – Однако я доподлинно знаю, что пчела с цветка летит прямиком в свой улей либо в дупло, коли она дикая, а потом пасечник или бортник оттуда соты достают медовые.

– Как достают? – недоверчиво спросила Ирена. – Руками? А пчелы их насмерть не заедят?

– Непременно, – согласился Куря. – Заедят непременно, коли они не оборонятся. Знаешь, как Мирон, пасечник, наряжается, когда идет мед из ульев брать? На голове у него колпак кожаный с дырками для глаз, рта и носа, на руках плотные вареги с пальцами («Перчатки, значит», – с некоторым усилием сообразила Ирена), ну и вся прочая одежа либо застегнута плотно, либо так завязана, чтоб ни одна пчелка ни в портки, ни под рубаху не проскользнула. Сверху рубахи армячина плотный, на ногах сапоги с отворотами, в таких по болотине ходят. В руках Мирон несет деревянный лоток, а в нем ложка, нож и лопаточка. Выбирает он минуту, когда рой на промысел в поля и леса за пыльцой улетает. Откроет улей, а там соты лежат. Ну, это такие ячейки вощаные, мелкие-мелкие, в которых пчелы и выводят мед, – пояснил Куря, заметив, что в глазах Ирены не тает прежнее недоумение. – Коли хочешь на них посмотреть, открой любой из горшков, что наверху стоят, да погляди, – посоветовал Куря, однако Ирена прекрасно понимала, что, лишь только она отшагнет от окна, Куря немедленно даст деру, а поэтому решила обуздать свое любопытство.

– Потом погляжу, – усмехнулась она. – Да ты рассказывай, рассказывай!

– Ну вот, – продолжал Куря, тяжко вздохнувший оттого, что хитрость его не удалась, – Мирон ножом кусок сотов отрежет, лопаточкой подденет и в лоток положит. Потом другой кусок, третий, пока все соты не соберет. А тот мед, что в улей пролился, он ложкой подберет и в лоточек сольет.

– А пчелы? Они так и будут равнодушно смотреть, как Мирон забирает их мед? – возмутилась Ирена.

– Экая ты бестолковая! – возмутился в ответ Куря. – Я ж тебе сказал, что он за сотами идет, лишь когда рой улетел. Там, в улье, конечно, пчелы остаются, да им Миронову одежу не прокусить. Попусту жалят – и падают, и падают.

– Почему падают? Он их убивает, что ли?

– Они сами себя убивают. Пчела о кожаную маску или армяк жало ломает, а без жала она не может жить.

– Жалко… – пробормотала Ирена.

– Жалко у пчелки, – хихикнул Куря. – Нешто лучше, коли мед в улье засахарится да пропадет? Он людям понужнее будет. Пчелы еще сотов настроят, нового меду наделают. Такая уж их пчелиная доля!

– Ну ладно, – кивнула Ирена. – Как соты вырезают, я поняла. А эти горшки зачем?

– Так ведь мед в сотах запрятан, – пояснил Куря. – Что ж, его из сотов пальцем выковыривать, что ли? Кусками откусывать от сотов нельзя: брюхо забьешь вощиной – помереть недолго! Поэтому бабы кладут соты в особенные горшки, чтоб снизу, видишь, дырочка в нем загодя была проделана либо потом просверлена. Мед из сотов на дно сочится, а через дырочку вытекает в другой горшок. Ежели в нижний заглянешь, то увидишь чистый мед, – с самым невинным видом сказал Куря, однако Ирена по-прежнему была настороже и на новую уловку не поддалась.

– Верю тебе на слово, – сказала она. – И куда дальше этот мед девают?

Куря смотрел на нее, как на сумасшедшую:

– Известно куда! Едят! Либо ложкой черпают, либо на хлеб намазывают, либо пряники медовые пекут. Только в наши избы крестьянские такой мед не попадает. У нас все больше дикий. От диких пчел. Его шибко много не наберешь: гнездо дикого роя высоко на дереве, в дупле, туда и лезть опасно, и мед брать трудно. Небось только медведям да бортникам под силу, а у нас все бортники обязаны свою добычу в господский дом нести. Потом этот мед отправляют либо в город, на продажу, либо барину с другим съестным припасом. А порой сладкого поесть охота – ну просто мочи нет. Ну вот мы с Савелькой и… – Куря виновато пожал плечами. – Да разве только мы? Небось и другие тоже норовят хапнуть то, что плохо лежит. Адольф Иваныч сам виноват, что тут защелка в окне изломана, а он недоглядел.

– Адольф Иваныч вряд ли будет каяться, что за господским добром плохо смотрит, – сухо сказала Ирена. – А вот тебя он крепко выдерет, как мне кажется.

На черные глаза Кури навернулись слезы.

– Ладно, – сказала Ирена, – не реви. Я тебя отпущу, так и быть. Только ты мне свои лапти отдай.

Куря так и вытаращил глаза, еще блестящие от слез:

– Лапти? Зачем?

– Откуда ж ты такой взялся, что не знаешь, зачем лапти нужны? – злоехидно передразнила его Ирена. – На ноги их надевают. Видишь ли, босиком ходить я не привыкла, боюсь пораниться.

– Вот и я боюсь, – пробормотал Куря, садясь, однако, на пол и принимаясь расплетать веревки, которыми лапти были подвязаны. – Онучи тоже возьмешь?

Ирена растерянно хлопнула глазами:

– Какие еще онучи? Зачем они мне?

– Бери-бери! – настаивал Куря, разматывая куски полотна, которыми были обернуты ноги до колен. – Не то всю кожу лаптями да оборами сдерешь. Лыковые они, грубые. Без онучей никак нельзя.

Не составило труда понять, что онучами (кусками полотна) нужно обмотать ногу от подошвы до колена, потом напялить лапоть, а веревками (оборами) ногу обвязать, чтобы лапти держались, не сваливались.

«Немножко похоже на шнурованные ботинки, – подумала Ирена, выставляя обутую ногу и с сомнением ее оглядывая. – Только очень-очень немножко… совсем чуточку!»

Хотя она отошла от окна и сидела теперь на полу, Куря не сбежал. Внимательно смотрел, как она обувается, и давал дельные советы: например, не затягивать оборы туго, а то ноги заболят. То, что они все равно заболят, Ирене и так было понятно: лапти ей были маловаты в длину, хотя и широки. Но что ж делать, других не припасено!

– Спасибо тебе, Куря, – от души сказала она и подумала, что, пожалуй, попросит отца выкупить и этого доброго мальчишку. Выкупить – и отдать его Станиславу. Из Кури может вырасти отличный лакей, а то и камердинер для молодого барина. Стасик хоть и задира, каких свет не видывал, но сердце у него предоброе, Куре у него хорошо будет. – Кстати, я все хотела спросить, что за имя у тебя такое странное? Это в честь какого же святого?

– Святой у меня замечательный, – гордо сказал Куря. – Меркурий Смоленский, слыхала про такого?

– Нет, – покачала головой Ирена. Она понимала, что давно пора бежать, однако жалко было расстаться с Курей. – И чем же он знаменит?

– Татаре к Смоленску подступали, – таинственным голосом начал рассказывать Куря, – а воин Меркурий на страже стоял. Не заметил он, как подкрался враг и голову ему саблей снес. Однако воин Меркурий долг свой стражничий помнил, сердце его болело за горожан, на которых беда шла, а потому смог он голову взять под мышку и пойти к ближнему посту. Увидали татаре, как он идет, голову свою держа, а та мертвыми устами вещает: «Берегитесь, враг близко!» – струсили, не сразу смогли дальше наступать. За это время Меркурий дошел до поста, и стражники, увидав его, сразу поняли: беда близка! Успели вооружиться, в город за подмогой послали, отшибли татарей. А Меркурий, когда понял, что исполнил долг свой, помер. Тут его и определили в святые за ратное мужество.

– В самом деле, святой знатный, – сказала Ирена с комком в горле, до глубины души пораженная этой трагической и трогательной историей.

– Вот и я говорю, – кивнул Куря. – Одна беда с моим именем: больно оно длинное да важное, а попросту и не окликнешь. Либо Меря, либо Куря, вот и все. Кто во что горазд, тот так и зовет. Тятенька, царство ему небесное, Курилкой кликал, хотя я табаку в рот не брал отродясь и не возьму никогда, больно надо поганиться!

– Тебя можно Меркушей звать, – сказала Ирена.

– Во-во! – обрадовался мальчишка. – Маманя так и называет. Мы с тобой, говорит, Матреша да Меркуша, одни теперь на белом свете…