— Пита, давай я поговорю с Сантой... ты, правда, не эммендар, но по-моему, восстановить психику тебе бы не помешало. Ну поверь, ты сразу почувствуешь себя другим человеком!

— О Господи, Иль, да отстань ты от меня с этой ерундой! — Пита отодвинул тарелку, Ильгет тут же с готовностью налила ему чаю, — я совершенно нормален, здоров, ну с чем я пойду к этой твоей Санте?

— Да я же не говорю, что ты болен! Но тебе станет легче, правда... и тебе же надо как-то обживаться здесь.

Ильгет умолкла, глядя в свою чашку. Господи, что же сделать, как ему помочь? Пита мрачно жевал пирог.

В чашке Ильгет на дне плавали мокрые кусочки мятных листьев, есть больше не хотелось, но невозможно было и встать, пойти, заняться чем-то. Пита еще не поел, да и привыкли они сидеть вот так вдвоем после обеда и ужина, подолгу. Ильгет не знала, о чем говорить сейчас, а Пита не откровенничал с ней, да и не считал нужным заводить разговор, однако встать — это выглядело бы оскорблением. Они сидели подолгу, это называлось «пообщаться», при этом Пита ел и ел, очень медленно, но не переставая, пока не уничтожал все, что было на столе, а тогда начинал подчерпывать ложечкой сахар или подливал себе еще чайку.

— Могла бы родить от этого твоего... Арниса, — лицо Питы слегка перекосилось. Ильгет вспыхнула и онемела на несколько секунд.

— Он мой друг, — собственный голос показался ей чужим, — просто друг. Ничего больше. У меня не может быть с ним ребенка.

Она заплакала.

— Пита, ты не веришь мне?

Он слегка растерялся. Похлопал ее по руке. Потом посуровел и отодвинулся.

— Как ни странно, верю, — сказал он. Ильгет всхлипнула и потянулась за салфеткой. Высморкала нос.

— У нас не было ничего... никогда...

Я оправдываюсь, подумала она. А ведь я в самом деле не виновата ни в чем. А вот Пита... Но я же не могу его обвинить!

— Как ни странно, — с горечью сказал Пита, — я тебе действительно верю. У тебя с ним ничего не было. Вы слишком возвышенны для этого. Это я — грубый мужлан, которому нужен секс.

Ильгет смотрела на мужа расширенными глазами.

— О чем ты? Пита? Я не понимаю. Разве я такое говорила? Или имела в виду?

— Имела, конечно, — буркнул Пита, — для тебя секс всегда был грязью.

Ильгет молчала. Это была новость.

На самом деле она всегда была холодной. А те несколько ночей, что они провели с Питой сейчас, после его возвращения — положения не исправили. Все стало еще хуже. Раньше ей не было больно. Последние несколько раз ей приходилось терпеть, и раньше, до всего, она бы просто и не вытерпела этого. Теперь научилась. Научилась стискивать зубы, сжиматься и думать даже, что это еще терпимая боль, переносимая, что бывает хуже... только бы поскорее все кончилось.

Но никогда она не говорила, что секс — это грязь, и не думала так.

— Пита, — сказала она тихо, — я... я тебе уже сказала, что мне просто больно.

Она действительно ему об этом сказала. В перый же раз. Она даже вскрикнула, почувствовав спазм. То, что это спазм — понятно, и понятно, почему. Питу это не заинтересовало, и больше Ильгет о своей боли ничего не говорила.

— Не надо, — брезгливо сказал Пита, — теперь еще придумала какую-то отмазку. Больно бывает девственницам и нерожавшим. Раньше тебе не было больно. Чтобы спазмы появились вдруг ни с того, ни с сего... знаешь, я туп, но все-таки кое-что я тоже читал. Так не бывает.

— Почему ни с того, ни с сего, — Ильгет посмотрела на мужа, — у меня и в самом деле был... были... другие мужчины. Меня там... я не говорила тебе, но... это не моя вина. Меня изнасиловали там. Рефлекс появился.

Она замолчала. Хотелось заплакать. Объяснить всю эту гремучую смесь — дикая, гасящая сознание боль (больно было даже не в этом месте, хотя там тоже, страшнее всего тогда болели руки и ребра), тяжелое смрадное дыхание на лице, черная форма, от которой темно в глазах, пот на чужом вонючем подбородке, физически ощутимая похоть, черная форма Питы, измученный раненый Арнис, и такая же мужская жадность, желание, которое теперь всегда будет вызывать у нее ужас, потное от страсти лицо, и мгновенно сжавшееся в панике влагалище... Объяснить это невозможно.

Лучше молчать.

— Я тебе, конечно, сочувствую, — спокойнее сказал Пита, — но жертвы насилия обычно сами ставят себя в такие обстоятельства, при которых насилие возможно.

Ильгет вспыхнула.

В общем-то, Пита прав. Она сама себя поставила в такие обстоятельства. Именно поэтому женщины не должны воевать, этим они как раз себя и ставят в обстоятельства, когда возможно насилие. Но ведь Ильгет, вроде бы, и не жаловалась.

Другое сейчас важно.

— Например, Арнис, — она прямо посмотрела на Питу. Сжала кулаки, чтобы руки не дрожали.

Она возразила мужу. Конфронтация началась. Пита не выдержал ее взгляда, отвел глаза.

— Что — Арнис? — спросил он.

— Он поставил себя в такие обстоятельства, при которых возможно насилие.

— Я его не трогал, — сказал Пита, — я вообще не воевал, к твоему сведению. Я был программером. Когда началось восстание, нас по-разному использовали. Я не работал в том здании, случайно оказался. Меня туда прислали. Когда вы начали нас захватывать, мне приказали охранять пленного и в случае чего прикончить. Вот прикончить, извини, я не смог.

Ильгет шумно вздохнула. Разжала пальцы. Ей стало стыдно.

— Прости, Пита, — тихо сказала она, — я, в общем-то, понимала, что ты на такое не способен, но... мысли всякие были. Прости.

— Не беспокойся, — с иронией сказал Пита, — твоего любовника я не трогал.

— Он мне не любовник.

— Да? — почувствовав раскаяние Ильгет, Пита стремительно начал закреплять обычное положение обвинителя, — оно и заметно! Я это сразу понял, что вы, конечно же, просто первый раз друг друга видите! Когда ты к нему кинулась... Ведь заметь, не ко мне! Мы не виделись почти год, но кинулась ты к нему.

— Пита, но... если бы он даже был мне совсем незнаком, я бы все равно сделала то же самое. Ведь он был ранен. Ну и что? Я вот и Данга вытащила, так что теперь, Лири должна ревновать? Это же совсем другое, Пита, как ты не понимаешь!

— Да и потом ты что-то не очень ко мне спешила. Видимо, не слишком соскучилась.

— У меня в самом деле не было времени.

— Конечно! Где уж тут найти время на собственного мужа?

Ильгет молчала, глядя в блестящую поверхность стола.

— Я тебе просто безразличен, скажем так.

— Пита, если бы ты был мне безразличен, я бы просто не стала искать тебя на Ярне... забирать с собой.

— Ну да, теперь ты мне это будешь мазать на каждый кусок хлеба, я понимаю. Ты же моя благодетельница. На Квирин привезла!

— Да нет, я этого не имела в виду.

— А это неважно. Ты это сделала из религиозных соображений. Ты ведь у нас такая благочестивая. Тебе положено быть замужем — вот ты и живешь со мной. А любить можно и этого... Арниса.

— Это неправда, — повторила Ильгет, — я не люблю его. То есть люблю, но просто как друга. Я и с Иволгой дружу. К ней ты тоже ревнуешь? Пита, да у тебя самого были любовницы, о чем ты?

— И что, ты мне теперь до конца жизни их будешь припоминать? Ну что ж, по крайней мере, теперь у тебя тоже есть любовник, и ты ничем не лучше меня. А сколько было шуму, когда у меня были женщины? Какая ты была праведная и святая! А теперь посмотри на себя!