слова Пастернака о Маяковском: «Вы, певший Летучим Голландцем над краем любого стиха»). Даже в сталинский концлагерь Пунин угодил лишь осенью 1949-го, и, если бы не сердечный приступ в августе 1953-го, практически накануне освобождения, вернулся бы и к своим книгам, и своим музейным экспонатам, тяжело больным и не по годам старым, но вернулся бы…

Правда, это был не первый и даже не второй его арест. Впервые Николая Пунина взяли одновременно с Николаем Гумилевым, в августе 1921-го, но… выпустили! Его жена, женщина решительная, врач, проработавшая несколько лет в прифронтовом военном госпитале, хотя и была на сносях, ринулась в Москву, переполошила Ан. Луначарского, в ту пору еще почти всесильного, добилась от «наркома по просвещению» личного поручительства. Николая Николаевича отпустили через несколько дней после того, как всех остальных «таганцевцев», включая Гумилева, пустили в расход, захоронив в до сих пор не обнаруженном котловане. По всей вероятности, Ахматова была посвящена в эту семейную «тайну», иначе б не повторила в точности действия Анны Аренс-Пуниной. Как и Анна Евгеньевна в 1921-м, в 1935-м, не медля ни часа она отправилась в Москву: хлопотать за взятых чекистами сына и «старого друга» (26 октября 1935-го, на одной волне с Мандельштамом), аж перед самим Сталиным, включив в акцию сразу двух Борисов – Пастернака и Пильняка. (Пильняк был вхож к секретарю вождя народов Поскребышеву)… И вновь случилось невероятное: 3 ноября того же года и Льва Николаевича и Николая Николаевича из-под стражи «освободили». «Немедленно», еще скорее, чем четырнадцать лет назад, через десять дней! (В том страшном августе Николай Николаевич провел в тюремном заключении чуть больше месяца.)

О пережитом в местах лишения свободы Пунин распространяться не любил. Однако сам факт отметил: «Был в тюрьме. Ан. написала Сталину, Сталин велел выпустить. Это было осенью» (См. Пунин Николай Николаевич. Мир светел любовью. Дневники. Письма. Запись от 29 июля 1935 г.)

Записано, подозреваю, не столько для памяти, сколько для того, чтобы «лишить» жену ее главного аргумента в их внутреннесемейной многолетней тяжбе, где он, изменщик, был навсегда, «непоправимо» виноват. И не потому только, что привел в их общий дом чужую женщину. Даже если Анна Евгеньевна из суеверия и по причине хорошего дворянского воспитания вслух этих слов и не произнесла, Николай Николаевич не мог не озвучивать более чем красноречивое молчание венчаной супруги. Дескать, в отличие от твоей Ахматовой, которая и пальцем не шевельнула, чтобы вступиться за Гумилева, я вытащила тебя из могильной ямы, хотя и носила под сердцем твоего – тобою выпрошенного, вымоленного ребенка.

Однако и поступок Анны Андреевны приведенная выше дневниковая запись не то чтобы вовсе обесценивает, а как бы сильно занижает истинную его цену. Просто написала письмо Сталину? А кто в таких случаях не пишет?

И это вовсе не единственный эпизод, где автор Дневника предстает перед нами в невыигрышной позиции меж двух главных женщин своей любви и отнюдь не рыцарем без страха и упрека. И тем не менее книга в целом и следа не оставляет от того мало симпатичного третьего и последнего из ахматовских Николаев, который вживили в сознание широкой публики две самые многотиражные из современниц и конфиденток Анны Андреевны – Надежда Мандельштам и Лидия Корнеевна Чуковская, хотя, видимо, прямой напраслины все-таки не возводили. Чтобы этот вывод не завис в пустоте, приведу пару примеров, из самых болезненных и «стыдных»; речь – о мелочной скаредности Николая Николаевича и его «пунических войнах» с сыном Ахматовой Львом.

Наверняка Ахматова, в сердцах, в «дни разрыва», и впрямь горько жаловалась Лидии Корнеевне, что Пунин постоянно раздражен житейской ее беспомощностью (они, мол, надрываются, пытаясь заработать хотя бы прожиточный минимум, а она…) И все-таки, исходя только из опубликованных текстов, включая и переписку Пунина и Ахматовой, предполагаю, что и сама Анна Андреевна, а за ней и Чуковская-дочь, сложением усилий, сильно огрубили, хотя и по разным причинам, ситуацию. И в данном конкретном случае и вообще. Николая Николаевича действительно сильно угнетало безденежье, но (см. Дневник, уж он-то не лжесвидетельствует!) не потому, что был скуп, а потому, что не мог, как хотелось бы, не считать рубли и копейки. Когда-то, в самом начале растянувшегося на семилетие жениховства, двадцатипятилетний Пунин писал будущей жене:

«Я знаю, что к Вам я могу прислониться, как к камню, если меня задавит жизнь» (письмо от 17 июля 1913 г.). В отношениях с Анной Андреевной, равно как и с многочисленными родственниками, особенно после того, как на него свалились заботы о семье младшего брата Анны Евгеньевны, репрессированного за «происхождение», Пунину пришлось годами исполнять роль камня, к которому могли бы «прислониться» те, кто слабее и несчастнее.

Согласитесь, одно дело родиться человеком камня, и совсем другое – окаменеть под слишком высоким давлением обстоятельств, да еще и стать «упорным работником», вовсе не будучи таковым по генетическому предопределению…

Среди ахматовских «заботников» и «заботниц» антипунинцы составляют весьма внушительный подотряд. Особенно не по сердцу им то, что Анна Андреевна, когда наконец-то стала прилично зарабатывать стихотворными переводами, была нерасчетливо, по-королевски щедра к «девочкам Пуниным» – к дочери его и внучке. На намеки подобного рода Ахматова, как уже вскользь упоминалось, никогда не откликалась: переносила их молча. Не могла же она в самом деле сказать, что отдает взятое в долг? Но это было уже после смерти Николая Николаевича. А при его жизни любую ситуацию мысленно (и не только!) разворачивала так, что в должниках оказывался один он. Конечно, Анна Андреевна и тогда прекрасно знала, какого нервного напряжения стоила Пунину (его ведь даже от мобилизации в 14-м году медкомиссия освободила по причине крайней нервности) вынужденная твердокаменность. Но ей нравилось быть несправедливой! Несправедливость утишала обиду, которую приходилось скрывать: «От тебя я сердце скрыла, словно бросила в Неву!» Драма Пунина, похоже, тем и кровоточила, что его не-выбором оказались одинаково сильно оскорблены обе Анны. Анна Евгеньевна отрицательных эмоций не таила. Анна Андреевна долго переносила двусмысленное свое положение тихо и молча. Хотя это вовсе не означало, что милый друг Легкое Сердце, который так и не развелся ради нее с женой, прощен и оправдан. А кроме того, на взгляд Анны Андреевны, унаследовавшей от матери почти патологическое равнодушие к надежной собственности (Ахматова, как известно, немедленно раздаривала даже преподнесенные ей подарки), Николай Николаевич, страдающий из-за безденежья (нечем заплатить за дрова, за художественную штопку выходной, лекционной, пиджачной пары, за сливочное масло для дочери, перенесшей тяжелую операцию, и т. п.) – и впрямь выглядел скупердяем…

Считается также, с легкой, точнее, тяжелой, руки Надежды Яковлевны Мандельштам, что Пунин сына Анны Андреевны не переносил и при его виде сразу начинал «пунические войны». Отчасти это подтверждает и его знаменитое Письмо к Ахматовой (из Самарканда в Ташкент от 14 апреля 1942 года), где Николай Николаевич признает за собой вину перед Левой. Действительно для Пуниных Лева был дичком из Бежецка, с их Акумой как бы и не имеющим прямого родства. В Фонтанном Доме его не воспринимали как равноправного члена семьи даже тогда, когда он уже учился в Ленинграде. Что до Николая Николаевича, то он, вообще-то любивший детей, именно этого мальчика действительно не любил. Гумилев-сын в подростковом возрасте стал слишком уж походить на своего отца. И повадкой, и странностями, и завиральностью идей. До декабря 1924 года Пунин к мертвому Николаю Степановичу практически Анну Андреевну не ревновал, спокойно отмечая в Дневнике, что она правильно сделала, уйдя от Гумилева и порвав с «богемой». Но в начале того декабря в дом к Ахматовой заявился обходительный и обаятельный молодой человек – Павел Николаевич Лукницкий, вздумавший собирать материалы к биографии Н. С. Гумилева, и они, Лукницкий и Ахматова, закопались и окопались в этих материалах на целых пять лет. Было от чего заревновать, тем паче, что молодой человек ненароком в Анну Андреевну влюбился, и не на шутку. Однако дело, думаю, не только в ревности Николая Пунина к Николаю Гумилеву. Дело, как мне представляется, скорее в том, что Пунин вообще не любил тех, кто его не любил. А этот мальчишка, нескладный и странный, его откровенно не выносил, невзлюбив заочно, до личного знакомства. Наверное, другой человек, не-пунинской складки, попав в аналогичную ситуацию, постарался бы завоевать если не сердце, то хотя бы лояльность трудного подростка. Пунин же нелюбовь к себе преодолевать не умел. Он даже женщин не выбирал сам. Ждал, когда та или иная сделает ему разрешающий приближение знак. Так было с женой. Так было и с Ахматовой. При всей своей чуткости Анна Андреевна этого, видимо, не замечала по более чем понятной (со стороны!) причине: все остальные мужчины ее судьбы были из рода завоевателей. А Пунин… Десять, какое там, четырнадцать лет ходил мимо, а стоило ей сделать еле заметный шажок навстречу – всего лишь записка с приглашением в «Звучащую раковину» (август – начало сентября 1922), а он – и месяца не прошло – уже «не может без нее» (письмо от 19 октября 1922 г.). И это при том, что приглашение вовсе не содержало в себе никаких намеков, наоборот. Поэтическую студию «Звучащая раковина» вел до своей гибели Гумилев, заседание, на которое Ахматова звала Николая Николаевича, устраивалось негласно к годовщине его гибели на частной квартире. Как объяснил ей эту странность Пунин, мы не знаем. Ни Дневник, ни письма к Анне Андреевне ответа не дают. По всей вероятности, как-то объяснил. Но, видимо, не настолько внятно, чтобы Анна Андреевна время от времени не возвращалась к этой загадке. В воспоминаниях Фаины Раневской сохранен такой эпизод:

Процитированный фрагмент из дневниковых замет Ф.Г. Раневской, датированный декабрем 1964 года, общеизвестен, но не отрефлектирован. На всякий случай его, без объяснений, привязывают к периоду «разрыва» (вторая половина 30-х годов) и помещают в раздел «Комментарии», не замечая, что эта датировка делает из Анны Ахматовой полусумасшедшую и нелепую старуху. Через одиннадцать лет после трагической в инвалидном лагере гибели Николая Николаевича злопамятно вспоминать как самое страшное в своей жизни то, что он, видите ли, прошел мимо нее на Невском! И когда? В то время, когда они, живя в одной квартире, не разговаривали и, сталкиваясь у туалета, делали вид, что не видят друг друга? Но все-все подробности этого рассказа обретут совсем иной, важный смысл, если мы поставим его в правильный временной и ситуационный контекст, то есть отнесем к началу века. Ведь Ахматова, называя «город на Неве» по имени, аккуратно употребляла именно то, каким его называли в народе («Петербург в 1913 году, Питер – в 1918-м, Ленинград в 1941-м). Следовательно, случай на Невском в Петербурге мог произойти лишь тогда, когда Ленинград – Питер был еще Петербургом, то есть до первой войны или в самом ее начале, может быть, вскоре после 24 октября 1914 года, когда Пунин и Ахматова, впервые оказавшись вдвоем в царскосельском поезде, разговорились, и Анна Андреевна, видимо, полагала, что произвела на своего спутника сильное впечатление. Неудивительно, что, случайно встретив его на Невском, разволновалась и „подобралась“ – чтобы выглядеть как хотелось!

Ахматова заговорила с Раневской об этой обиде – встретился взглядом и не узнал!!! – в декабре 1964-го. Поскольку она всегда отмечала всякого рода годовщины, можно предположить, что данный эпизод произошел ровно полвека назад, в декабре 1914-го, а может быть, даже 1 декабря! Потому что именно 1 декабря 1924 года, то есть в первую десятилетнюю годовщину их роковой невстречи, Анна Андреевна в открытую сказала Пунину:

Словом, в год последних итогов, в присутствии Фаины Раневской Анна Андреевна положила в «укладку», да так, чтобы легла сверху, записочку, в которой «наискосок» ответила на неизбежный и для читателей, и для биографов вопрос, кого же из многих и разных мужчин своей судьбы она и вправду любила? Ежели б не любила, не стала бы, на старости, проживая сызнова миновавшую жизнь, представлять себе, как бы сложилась ее судьба, если бы тогда, на Невском еще неженатый Пунин не прошел мимо.