Их рукопожатие было крепким, но вместе с тем осторожным.

Они оба смутились. Петя продолжал с удивлением ее разглядывать.

– Не удивляйтесь. Это я, - сказала Марина, переходя на 'вы'. - Не узнали?

Он действительно ее не узнавал.

Но вот она как-то слегка набок повернула голову, нахмурилась, и в тот же миг Петя узнал прежнюю Марину.

Сердце его вздрогнуло.

– Вы получили мою открытку? - спросила она.

– Да, - ответил Петя.

– Почему-то я очень хотела вас видеть.

– Я тоже.

– Вы были ранены. Но, надеюсь…

– Да, да. Кость не задета. Но теперь это уже не имеет значения.

– Почему?

– Мир!

– Какой мир?

– Который вы привезли из Смольного.

– А!

Смущение не только не проходило, но даже усиливалось.

– Я вам, кажется, писала, что мы собираемся сюда. Вот мы приехали, - сказала она после небольшого молчания. - Вы рады? Вы, конечно, поняли из моей открытки, что Черноиваненко - мой муж.

Теперь она снова из знакомой девочки превратилась в незнакомую молодую женщину.

Она смотрела на него с преувеличенной независимостью.

Петя догадался, что она смущена, так как опасается с его стороны ухаживания. Может быть, она думает, что он до сих пор в нее влюблен? Петя грустно улыбнулся.

Она по-своему истолковала его улыбку.

– Вам странно?

– Что?

– Что мы с Гавриком теперь вместе?

– Ничуть.

Но ему действительно было странно. Он еще не знал, что это всегда сначала кажется странным.

– 'Нас венчали не в церкви, не в венцах, не с свечами! - вдруг запела она небольшим, но каким-то свободным, даже слегка вызывающим голосом. - Нам не пели ни гимнов, ни обрядов венчальных'. - Она красиво тряхнула каштановыми кудрями и снова превратилась в ту Марину, которая некогда сидела с Петей у костра. - Ну, а вы? Что вы? - спросила она с оживлением.

В этом вопросе заключалось все.

Петя понял. Ему стало не по себе. Что он мог ответить?

– Ничего. Живу, - ответил он с неловкой улыбкой.

– Но все же? - настойчиво сказала Марина. - Вы с кем?

Он понял, что она спрашивает о его политических убеждениях.

Ответить было очень трудно. Вернее, даже невозможно.

– Что ты, Марочка, с места в карьер пристала к человеку? - нежно сказал Гаврик. - Не видишь, что он еще не совсем проснулся. Дай ему очухаться. Держись, Петя! Ты ее еще не знаешь. Хлебнешь горя.

– Хорошо, не буду,-послушно сказала Марина.- Об этом потом. В кого влюблен? - спросила она Петю, резко изменив тон.

– Почему ты думаешь, что я непременно в кого-нибудь влюблен?

Они снова незаметно перешли на 'ты'.

– Я тебя знаю. Ты всегда в кого-нибудь влюблен. Скажешь, нет?

– Допустим.

– Ага, сознался!

– Сознаюсь. Влюблен.

– Что? Серьезно страдаешь? - оживился Гаврик.

– Не страдаю, но…

Петя посмотрел на Марину и громко вздохнул, даже слегка повернул глаза вверх.

Вздохнул он исключительно для того, чтобы слегка подразнить Гаврика.

К его крайнему удивлению, Гаврик так и взвился.

– Ты это брось, старик, - сказал он тяжело и медленно. - А то знаешь… Лучше не трожь! - У него совершенно неожиданно неприятно оскалился рот и по-волчьи засветились глаза.

– Чудак, я же пошутил! - сказал Петя, слегка даже струхнув.

– Ну и я пошутил, - сказал Гаврик.

– Он у меня просто зверь, - заметила Марина не без гордости. - Ты его лучше не дразни.

– Ладно, проехало, - добродушно сказал Гаврик. Ему уже было неловко за свою глупую вспышку.

– Одначе, Петька, - сказал он решительно, - давай условимся так: ты вздыхай перед своей, а перед моей я сам буду вздыхать. Ну, не серчай. Это я потому, что сильно-таки ее люблю. Понимаешь, какое дело! Ты со мной согласна, любушка? - обратился он к Марине, слегка обнимая ее за плечи.

Она ничего не ответила, но одобрительно улыбнулась ему открыто, жаркой улыбкой.

– А ты ревнючий, - засмеялся Петя.

– Значит, любит, - сказала Марина. Гаврик оживился,

– Понимаешь, Петя, какое дело: мы сюда торопились как на пожар, боялись, что попадем к шапочному разбору, а у вас тут, в нашей знаменитой Одессе-маме, даже не чухаются.

– Ты насчет чего?

– Насчет того самого. Пора, братишка, брать власть в свои руки. В Петрограде, как ты знаешь, все прошло как по маслу. Почта, телеграф, телефон, Зимний - четыре сбоку, и ваших нет.

Гаврик говорил не без некоторого удовольствия, щегольнув новой поговоркой, которую сам только недавно услышал на станции Раздельная от одного морячка-дезертира из Дунайской военной флотилии.

– Здесь совсем другая ситуация, - многозначительно сказал Петя, немного задетый слишком лихим тоном Гаврика и не желая ударить перед ним лицом в грязь, для чего даже употребил в дело слово 'ситуация'.

– А именно? - сразу же насторожился Гаврик.

– В Румчероде засели хотя и социалисты, но в общем умные люди и патриоты…

– Ты что, соображаешь, что говоришь?

– А что?

– Это какие-такие патриоты сидят, по-твоему, в Румчероде? Меныпевистско-эсеровская сволочь, примазавшаяся к революции? Так, что ли? Постой… - Слова Гаврика вдруг стали медленными, тяжелыми. - Постой, милейший. Да ты, собственно, сам кто такой? Может быть, ты сам из их шайки? А то еще хуже - кадет? Тогда я тебя поздравляю. А я было тебя посчитал за своего. Отвечай, не крути.

У Гаврика неприятно сузились глаза.

Петя уже был не рад, что, не подумав, повторил слова генеральши. Он понимал, что, желая не ударить лицом в грязь перед Гавриком, а особенно перед Мариной, сморозил глупость, и теперь виновато смотрел на них, пытаясь улыбкой загладить неловкость.

Но они не принимали его улыбки: смотрели на него в упор холодно, недоверчиво.

– Я не понимаю, чего вам от меня надо? Я ведь это не свои слова сказал. Другие так говорят. За что купил, за то и продаю.

– А ты чужую, контрреволюционную пропаганду не распространяй. Имей на плечах собственный котелок. А если хочешь знать, какая у вас тут 'ситуация',- сказал Гаврик спокойно, но ядовито подчеркнув