«вполне естественно».

Матери юного анархиста удалось пережить войну, и она оказалась как раз в советской оккупационной зоне (Гарп поместил ее в ту самую квартиру на Швиндгассе, где они с матерью когда-то жили). Однако терпению вдовы приходит конец, когда она изо дня в день видит жестокости, которые творят советские солдаты, — в основном это изнасилования. А город между тем возвращается к прежней, умеренно-самодовольной жизни, и несчастная вдова с большим сожалением вспоминает, сколь пассивно вела себя в тот период, когда нацисты рвались к власти. Наконец русские уходят; наступает 1956 год, Вена уже вновь заползла в свою привычную раковину. Однако старая женщина продолжает оплакивать погибшего сына и погубленную родину; она каждое воскресенье бродит по отчасти уже восстановленному зоопарку, который опять полон животных и посетителей, вспоминая, как тайком посещала здесь сына во время войны. И тут Вену облетает новость: в Венгрии мятеж. И старая дама выходит на свой последний бой, видя, как сотни тысяч новых беженцев наводняют Вену.

В попытке пробудить благодушный, самодовольный город — ведь нельзя во второй раз спокойно сидеть и смотреть, как этот кошмар повторяется вновь, — мать погибшего анархиста решает сделать то же, что некогда сделал ее сын: она выпускает зверей из клеток. Однако теперь в Шёнбруннском зоопарке зверей хорошо кормят, они всем вполне довольны, и лишь некоторых ей удается выгнать из клеток, но и те слоняются поблизости, по тропинкам и лужайкам Шёнбрунна, поймать их ничего не стоит, так что вскоре все они опять сидят в своих клетках. Только старый медведь после пережитого потрясения страдает от яростных приступов «медвежьей болезни». Таким образом, благие намерения старой женщины оказываются совершенно бессмысленными и абсолютно нереализованными. Ее сажают в тюрьму, где тюремный врач обнаруживает у нее рак в последней стадии.

Однако, по иронии судьбы, огромные денежные средства вдовы все-таки приносят ей кое-какую пользу. Она умирает в роскоши — в единственной частной клинике Вены, в «Рудольфинерхаусе». Перед смертью ей снится, что некоторые животные все же сумели сбежать из зоопарка: это пара молодых азиатских черных медведей, которые не только выжили, но и стали так успешно размножаться, что вскоре прославились как новый вид фауны в долине Дуная.

Но все это лишь плоды ее больного воображения. Вскоре она умирает. А кончается роман еще одной смертью — того самого больного медведя из Шёнбруннского зоопарка. «Вот так и кончаются в наши дни все революции», — написал один рецензент, назвавший роман Гарпа «антимарксистским».

Роман хвалили за историческую точность — хотя этой цели Гарп как раз перед собой и не ставил. Его также превозносили за оригинальность и необычное видение мира, редкие для первой книги столь молодого автора. Издателем был, разумеется, Джон Вулф, и он хотя и пообещал Гарпу ни в коем случае не упоминать на обложке, что это первый роман сына «героической феминистки Дженни Филдз», сделать ничего не смог — мало кто из рецензентов отказал себе в удовольствии «озвучить» столь лакомый материал.

«Просто удивительно, что ныне весьма популярный писатель, сын знаменитой Дженни Филдз, — было написано в одной из рецензий, — действительно стал тем, кем он, по его словам, всегда хотел быть, когда вырастет». Этот и прочие неудобоваримые «шедевры» и «шутки» насчет родства Гарпа и Дженни Филдз страшно злили Гарпа, прежде всего потому, что его книгу как бы не могли ни читать, ни вообще воспринимать в соответствии с ее, этой книги, недостатками или достоинствами, однако Джон Вулф объяснил ему естественный, но жестокий для автора факт, что большинство читателей куда больше интересует, кто он такой, а не что он написал.

«Молодой мистер Гарп все еще пишет о медведях, — изощрялся в своей статье один „умник“, у которого хватило энергии раскопать рассказ „Пансион „Грильпарцер“, давно затерявшийся в анналах. — Возможно, — продолжал этот „умник“, — когда мистер Гарп подрастет, он напишет что-нибудь и о людях“.

Тем не менее литературный дебют Гарпа оказался более ярким, чем большая часть подобных дебютов, и был замечен и критиками, и читателями. Роман Гарпа, разумеется, так никогда и не стал «популярным», и имя Т.С.Гарпа не прославил, как не сделался и «продуктом повседневного спроса», каким, по выражению Гарпа, стала книга его матери. Нет, его книга была совсем иного рода, да и сам он был писателем совсем иного рода, чем Дженни Филдз, и никогда не будет таким, как она, заверил его Джон Вулф.

«А чего ты, собственно, ожидал? — писал Гарпу Джон Вулф. — Если хочешь стать богатым и знаменитым, надо выбирать другую дорожку. Если же ты серьезно все продумал и решил стать настоящим писателем, так нечего теперь сучить лапками. Ты написал серьезную книгу, и она вышла в серьезном издательстве. Если же ты хочешь сделать на ней деньги, то это совсем другой разговор. Не о литературном творчестве. И помни: тебе всего двадцать четыре года. По-моему, ты напишешь еще немало книг».

Джон Вулф был, конечно, человеком достойным и умным, но Гарп все же сомневался, что заработал достаточно, хотя кой-какие деньги все же заработал. Да и Хелен сейчас имела неплохое жалованье, так что теперь, когда больше не возникало необходимости брать деньги у Дженни, Гарп чувствовал себя вполне нормально, если мать ему их совала. Как ему казалось, он заслужил и еще одно вознаграждение: второго ребенка. Так что он попросил об этом Хелен. Дункану было уже четыре, и он вполне мог должным образом оценить появление в семье братика или сестрички. Хелен согласилась, помня, как легко Гарп взял на себя все заботы о Дункане. Ну что ж, сказала она, если ему так хочется менять подгузники, а заодно писать следующую книгу, то пусть меняет.

Однако на этот раз Гарпом руководило отнюдь не просто желание иметь второго ребенка. Он понимал, что обязан освободить Дункана от своей чрезмерной бдительности, от избыточного беспокойства, ибо чувствовал, что его отцовские страхи плохо действуют на мальчика. Второй ребенок отчасти переключит на себя родительскую тревогу, что постоянно снедала Гарпа.

— Я просто счастлива это слышать, — сказала Хелен. — Если ты хочешь еще одного ребенка, мы его заведем. Только очень прошу тебя: расслабься хоть немного*. Ну пожалуйста, дорогой, стань хоть чуточку счастливее! Ты написал хорошую книгу, а теперь напишешь еще одну. Разве не этого ты всегда хотел?

И все-таки Гарп продолжал болезненно реагировать на отрицательные рецензии и сетовать, что книга плохо продается. Он придирался к матери и иронизировал по поводу ее «друзей-лизоблюдов». Наконец Хелен сказала ему:

— Ты слишком много хочешь. Безоговорочных похвал, беззаветной любви — в общем, абсолютного обожания. Неужели ты действительно хочешь, чтобы все в мире твердили в один голос: «Ах, мы обожаем ваши произведения, мы обожаем вас, великий Гарп!» По-моему, это чересчур. И вообще-то попахивает безумием.

— Но ведь ты именно так и говорила! — напомнил он ей. — «Я обожаю твои произведения, я обожаю тебя!» Именно так!

— Но ведь второй такой, как я, на свете нет! — напомнила ему Хелен.

В самом деле, второй такой, как она, на свете не было, и Гарп любил ее, очень любил. Он всегда так ее и называл: «мудрейшее из всех моих решений». Он, разумеется, принимал и немало весьма глупых решений, как признается позже, но в первые пять лет брака он изменил Хелен лишь однажды — да и эта нелепая связь длилась недолго.

Внимание Гарпа внезапно привлекла их приходящая няня, студентка-первокурсница из группы английского языка, которую вела Хелен. Девушка хорошо относилась к Дункану, но Хелен говорила, что в учебе она особых успехов не делает. Ее звали Синди; она давно прочитала роман Гарпа и пребывала от него в полном восторге. Когда он вечером отвозил ее домой, она постоянно задавала ему вопросы о том, как он пишет, и что он при этом думает, и что заставило его описать это именно так. Она была, в общем-то, пустышкой, безмозглым воробышком — сплошное трепыхание крылышек, подергивание и воркованье, такая же доверчивая, такая же привязчивая и такая же глупая, как голуби в Стиринг-скул. Наш Птенчик — так добродушно прозвала ее Хелен, но Гарпу девочка чем-то нравилась, и он не стал давать ей никакого прозвища. Семейство Перси навсегда внушило ему отвращение к прозвищам. А кроме того, наивные вопросы Синди доставляли ему огромное удовольствие.

Синди сказала, что собирается уходить из колледжа: во-первых, женский колледж не совсем для