наблюдали за Уолтом, а Уолт, не замечая их, следил за морем. Он долго-долго стоял по колено в пене прибоя и вглядывался в волны, но не сделал ни шага. И тогда они все подошли к нему, чтобы выяснить, за кем он следит.
— Что это ты делаешь, Уолт? — спросила Хелен.
— Кого высматриваешь, малявка? — спросил Дункан.
— Я пытаюсь увидеть Подводную Жабу
1 Подводная жаба — under toad — для Уолта очень созвучно с undertow — отлив, подводное течение. онабылацветаплохой погоды, дождя со снегом, и размеромс большой автомобиль…
— Кого-кого? — удивился Гарп.
— Подводную Жабу, — повторил Уолт. — Я хочу ее увидеть. Она большая?
Хелен, Гарп и Дункан затаили дыхание; они поняли, что все эти годы Уолт до смерти боялся какой- то гигантской подводной жабы, которая караулит в воде у берега, выжидая, когда можно будет засосать человека и утащить в море. Ужасная Подводная Жаба!
Гарп попытался вместе с Уолтом представить ее себе. Поднимается ли она когда-нибудь на поверхность? Плавает ли? Или же всегда только сидит на дне, покрытая слизью, раздувшаяся, и внимательно следит за маленькими детскими лодыжками, которые может легко обвить своим липким языком? А потом она утаскивает ребенка на дно и убивает его, Злобная Подводная Жаба!
Для Хелен и Гарпа Подводная Жаба стала символом тревоги. И долгое время после того, как для Уолта «чудовище» окончательно «вывели на чистую воду» («Подводное течение, сосунок, а не Подводная Жаба!» — кричал ему Дункан), Гарп и Хелен поминали эту тварь в качестве эвфемизма для различных собственных опасений. Когда, например, на улицах было особенно много машин, когда шоссе покрывалось льдом и становилось опасно скользким, когда несколько дней бушевала непогода, они говорили друг другу: «Что-то сегодня Подводная Жаба разбушевалась!»
— А помнишь, — говорил Дункан отцу в самолете, — как Уолт спрашивал: она зеленая или коричневая?
Оба рассмеялись. Но Гарп с горечью подумал: не была она ни зеленой, ни коричневой; она — это я, это Хелен.
В Вене Гарпу все время чудилось, что Подводная Жабасовсем близко и очень сильна. А вот Хелен, похоже, совсем не ощущала ее присутствия. И Дункан тоже. Как у всякого одиннадцатилетнего мальчишки, чувства у него легко сменяли друг друга. Возвращение в этот старинный город было для Гарпа точно возвращение в Стиринг-скул. Улицы, дома, даже картины в музеях казались ему старыми учителями, которые еще больше постарели. Он едва узнавал их, а уж они и вовсе его не помнили. Хелен и Дункан ходили повсюду, а Гарп вполне довольствовался прогулками с маленькой Дженни: теплыми осенними днями катал ее в колясочке, напоминавшей карету в стиле барокко — собственно, в таком стиле выстроен и весь город. Гарп улыбался и кланялся всем пожилым людям, которые заглядывали в коляску и восхищенно щелкали языком, выражая свой восторг при виде такой хорошенькой малышки. Теперешние венцы выглядели благополучными, любили хорошо поесть и вполне освоились с самыми разными предметами роскоши, что было для Гарпа несколько непривычно; этот город давно позабыл о временах оккупации, о военных руинах и военных горестях. Когда он жил здесь с матерью, ему казалось, что Вена умирает или уже мертва, теперь же она предстала как совершенно иной город (хотя и немного еще знакомый), выросший на прежнем месте.
С другой стороны, Гарпу нравилось показывать Дункану и Хелен тот город, какой он знал когда-то; он с удовольствием бродил по тем местам, которые были связаны с его личной жизненной историей, и странным образом события его жизни переплетались с событиями историческими, описанными в венском путеводителе. «А вот здесь стоял Гитлер, когда впервые обращался к жителям этого города. А вот здесь я обычно делал покупки утром в субботу… »
«Это четвертый район, русская зона; знаменитая Карлскирхе, а также — Верхний и Нижний Бельведер. А между Принц-Ойгенштрассе слева и Аргентиниерштрассе есть маленькая улочка, где мы с бабушкой… »
Они сняли несколько комнаток в очень милом пансионе четвертого района и даже обсудили вопрос, не отдать ли Дункана в английскую школу, но тогда каждое утро пришлось бы ездить на машине или на трамвае на другой конец города, а они не планировали задерживаться в Вене дольше чем на полгода. Во всяком случае, они уже прикидывали, как будут праздновать Рождество в Догз-Хэд-Харбор вместе с Дженни, Робертой и Эрни Холмом.
Джон Вулф в конце концов прислал Гарпу его книгу — с суперобложкой и всем прочим, и в течение нескольких дней Гарп просто не знал, куда ему деться от проклятой Подводной Жабы; потом она нырнула поглубже, сделав вид, что исчезла совсем, и Гарп умудрился написать Джону довольно сдержанное письмо. Он не скрывал, что ему все это крайне неприятно, но, с другой стороны, сказал, что понимает, что бизнес есть бизнес… Ну и так далее. В самом деле, разве может он сердиться на Вулфа? Он, Гарп, обеспечил упаковку содержимым, а Вулф выпустил все это на рынок.
Из писем матери Гарп знал, что первые рецензии были «не очень», но — по совету того же Вулфа — Дженни не стала вкладывать вырезки в конверт. Зато сам Джон приложил к своему посланию первый восторженный отклик одного из весьма приличных нью-йоркских периодических изданий. «Женское движение наконец-то оказало существенное влияние на известного писателя-мужчину!» — писала рецензентка, адъюнкт-профессор каких-то высших женских курсов. Далее в рецензии говорилось, что «Мир глазами Бензенхавера» — «первое проведенное автором-мужчиной углубленное исследование чисто мужского невротического прессинга, от которого страдают столь многие женщины». И далее в том же духе.
— Господи, — сказал Гарп, прочитав это творение, — звучит так, словно я написал
— Ну и что? — сказала Хелен. — Судя по рецензии, даме роман очень понравился.
— Да не роман ей понравился, — возразил Гарп, — а кое-что совсем другое!
Именно эта рецензия весьма способствовала установлению твердого мнения, что «Мир глазами Бензенхавера» — роман феминистский.
«Как и я, — писала Дженни Филдз своему сыну, — ты, похоже, будешь извлекать выгоду из очередного популярного заблуждения наших дней».
Были и другие рецензии; в них роман называли «параноидальным, безумным, напичканным дешевым сексом и насилием». Большую часть Гарпу не показывали, хотя они, пожалуй, совсем не влияли на то, как лихо распродавалась книга.
Один рецензент, признавая, что Гарп — писатель серьезный, заявил, что у этого автора «склонность к барочному преувеличению достигла состояния амока». Джон Вулф не удержался и послал Гарпу эту рецензию — возможно, потому, что был с нею согласен.
Дженни писала, что ее «начинают вовлекать в местные политические игры Нью-Гэмпшира».
«Предвыборная борьба за пост губернатора отнимает у нас все время», — писала Роберта Малдун.
«Как можно отдавать все свое время какому-то нью-гемпширскому губернатору?» — писал в ответ Гарп.
Разумеется, там оказалось замешано какое-то феминистское издание, обвинявшее власти в «нетерпимости» и неадекватной оценке преступлений, совершенных в Нью-Гэмпшире. Администрация штата, например, гордилась тем, что отказала в разрешении на аборт изнасилованной четырнадцатилетней девочке, тем самым как бы дав первые ростки быстро распространявшегося общенационального вырождения. Нынешний губернатор действительно был реакционером-маразматиком да еще и крикуном в придачу. Например, он твердо верил, что ни федеральное правительство, ни правительство штата не должны помогать беднякам, ведь бедность представлялась губернатору вполне заслуженной и справедливой карой, назначенной высокоморальным Высшим Судией. Однако губернатор был далеко не глуп: он весьма искусно поддерживал в массах страх — например, пугал жителей Нью-Гемпшира тем, что
