Когда в Догз-Хэд-Харбор начали прибывать курортники, семейство Гарпов стало появляться на пляже со своими физическими упражнениями в другое время: они бегали или купались ранним утром, а в наиболее насыщенные курортниками часы лишь наблюдали за пляжной жизнью с затененных галерей дома Дженни Филдз, в полдневную жару и вовсе скрываясь в его просторных прохладных комнатах.

Гарп чувствовал себя значительно лучше. Он начал писать — очень осторожно, даже робко набрасывая сюжет, записывая свои размышления по поводу того или иного персонажа, но конкретных описаний характеров главных героев пока избегал, хотя думал, что главные герои у него уже есть: муж, жена и ребенок Вместо этого он сосредоточил внимание на характере следователя-детектива, который не имел никакого отношения к данной семье. Гарп знал, какой ужас таится в глубине его очередного литературного замысла, и, возможно, именно по этой причине приближался к воплощению своего замысла через героя, столь же далекого от его, Гарпа, личных тревог, насколько любой полицейский инспектор далек от преступления, которое ему предстоит раскрыть. Господи, а я-то с какой стати пишу о каком-то полицейском инспекторе? — думал Гарп. И превратил этого инспектора в человека, понятного и близкого даже ему, Гарпу. А после оказался совсем рядом с той самой зловонной кучей собственных воспоминаний. Как раз в это время с выколотого глаза Дункана сняли бинты, и мальчик стал носить черную повязку, которая выглядела почти привлекательно на его загорелом лице. И Гарп, глянув на сына и набрав в грудь побольше воздуха, сел писать новый роман.

Произошло это в конце лета, когда он уже почти совсем поправился. Свой новый роман Гарп назвал «Мир глазами Бензенхавера». К этому времени выписался из больницы и чрезвычайно мрачный Майкл Мильтон; после бесконечных операций он ходил согнувшись, как старик. Из-за неправильно поставленного дренажа в рану попала инфекция; кроме того, возникли, естественно, и серьезные урологические проблемы, так что Майклу

Мильтону удалили и оставшуюся четверть пениса. Гарп об этом не знал; но на данном этапе это не вызвало бы у него даже слабой улыбки.

Хелен сразу поняла, что Гарп снова пишет.

— Я не буду читать, — сказала она ему. — Ни единого слова не прочту. Я знаю, ты должен написать про это, но сама читать твою книгу не желаю! Я совсем не хочу тебя обидеть, но постарайся и ты меня понять. Я должна забыть. А если тебе непременно нужно об этом написать, чтобы облегчить душу, то Бог тебе в помощь. Люди хоронят свое прошлое разными способами.

— Но книга совсем не об этом, — уверял он ее. — Я пишу отнюдь не автобиографический роман.

— Я понимаю, — кивнула Хелен, — но читать его все равно не буду.

— Да, я тебя понимаю, — сказал Гарп. — Конечно.

Он всегда понимал, что писательство — занятие одиночек Но даже ему, одиночке, было тяжко ощущать столь безысходное одиночество. Впрочем, Дженни — он точно знал — непременно прочтет роман; она-то тверда как гвоздь. Дженни спокойно наблюдала, как они все понемногу выздоравливают. Забот у нее хватало: в дом прибывали все новые и новые «пациентки», а старые его покидали.

Одной из новеньких оказалась молодая девица по имени Лорел, которая совершила ужасную ошибку, как-то за завтраком сказав гадость о Дункане.

— Можно я буду спать в другой части дома? — невинным тоном начала она, обращаясь к Дженни. — Этот противный мальчишка со своей подзорной трубой, фотокамерой и черной повязкой на лице, в которой он напоминает какого-то вонючего пирата, все время за мной шпионит. Я хорошо знаю, такие мальчишки очень любят подглядывать за женщинами, особенно за голыми, даже если у них всего один глаз!

Несколькими днями раньше Гарп упал, бегая в предутренних сумерках по пляжу, и снова повредил челюсть, и ему снова — снова! — наложили скобки. Когда эта Лорел наконец заткнулась, у Гарпа не оказалось под рукой блокнота, однако потребность немедленно выразить свои чувства была столь велика, что он торопливо нацарапал на своей салфетке: «. твою мать!»

И швырнул салфеткой в изумленную гостью.

— Послушайте, — повернулась Лорел к Дженни, — это ведь самая обычная вещь, все мальчишки любят подглядывать, а мне бы хотелось, чтобы меня оставили в покое. Меня и так вечно преследуют всякие мужчины! Преследуют, угрожают насилием, демонстрируют свои отвратительные пенисы… Кому это надо — особенно здесь? Неужели я притащилась сюда, чтобы получить все то же самое?

«… тебя и твою мать до смерти», — гласила следующая записка разъяренного Гарпа, но Дженни, к счастью, поспешила увести девицу и рассказала ей историю повязки на глазу Дункана, его подзорной трубы и фотокамеры, и девица те несколько дней, что еще прожила в доме Дженни, очень старалась не попадаться Гарпу на глаза.

Собственно, она пробыла в Догз-Хэд-Харбор совсем недолго. За ней на спортивной машине с нью- йоркским номером приехал какой-то мужчина, очень похожий на тех, что преследуют бедную Лорел и угрожают ей насилием; и пенису него, видимо, действительно имел немалые размеры.

— Эй, обормоты! — крикнул этот тип Гарпу и Роберте, которые болтали на большой веранде, сидя на качелях, словно старомодные любовники. — Это и есть гнездо беглых шлюх, где вы держите Лорел?

— Ну, не то чтобы ее здесь кто-то «держал»… — заметила Роберта.

— Заткнись, старая сточная канава! — заявил молодчик из Нью-Йорка и стал подниматься на веранду. Двигатель в машине он оставил включенным, и тот, словно нервничая, без конца судорожно кашлял, потом успокаивался, умолкал и снова начинал кашлять. Представитель Нью-Йорка был в ковбойских сапогах и зеленых замшевых джинсах-клеш, высокий, широкоплечий, хотя Роберте Малдун он в этом отношении явно уступал.

— Я не сточная канава, — сказала Роберта.

— Ну, небось и не девственница-весталка? — усмехнулся ковбой. — И где, трам-тарарам, моя Лорел? — На нем была оранжевая майка с ярко-зеленой надписью на груди: «ЗАНИМАЙТЕСЬ ШЕЙПИНГОМ!»

Гарп пошарил по карманам в поисках карандаша и блокнота, но попадались ему только дурацкие старые записки со старыми обычными словами, которые для этого грубияна совершенно не годились.

— А разве Лорел ждет вас? — вежливо спросила у приезжего Роберта Малдун, и Гарп догадался, что у Роберты вновь начался разлад с сексуальным самоощущением: она нарочно дразнила этого ублюдка, надеясь, что своими могучими кулаками сможет без зазрения совести превратить его в кучу дерьма. Однако на взгляд Гарпа он был вполне способен дать Роберте достойный отпор. Ведь лошадиные дозы эстрогена, думал Гарп, изменили не только внешний облик Роберты, но и лишили ее той мышечной массы и той невероятной физической силы, какой обладал Роберт Малдун, причем сама Роберта то ли не подозревала об этом, то ли совершенно забыла.

— Слушайте, голубки, — наглец в ковбойских сапогах обращался к ним обоим, — я вам вот что скажу: если Лорел сию минуту не вынесет из этого паршивого домишки свою драгоценную задницу, я сам, лично наведу порядок в этом вонючем притоне. Все знают, что тут всякие извращенцы окопались. И я запросто выяснил, куда эта дрянь отправилась! Да любая захудалая шлюха в Нью-Йорке знает об этом гребаном «приюте»!

Роберта улыбнулась. Она так раскачала качели, что Гарпа начало подташнивать, и он снова принялся яростно шарить по карманам, выуживая одну бессмысленную записку за другой.

— Значит, так, клоуны, — сказал этот тип. — Мне прекрасно известно, что за помойные твари тут слоняются. Ведь здешнее заведение специально для лесбиянок устроено, верно? — Он пнул носком ковбойского сапога стойку качелей, и качели сбились с ритма. — А сами-то вы кто? — Он посмотрел на Гарпа. — Ты, что ли, хозяин? А может, придворный евнух?

Гарп вручил ему первую попавшуюся записку: «На кухне топится печка, это по коридору налево». На дворе стоял август. И записка была совсем неподходящая.

— Это еще что за дерьмо? — спросил ковбой. И Гарп вручил ему другую записку, снова первую