на памятку. Нy что мне, глины в речке жалко? Сел покойный так, смотрю я на него и леплю… Не успел сосед, мастер по шапкам, сшить шапку, как мой дед готовенький. Покрыл серебрянкой. На, дедуня, неси себя на радость, и пошёл, будто глыбу золота понёс… Слушай, а чего б нам не сходить к его бабке и не посмотреть, как я сделал?
Тот бюст стоит на столе, на самом распочётном месте.
Пелагея Уколовна говорит:
– Деда вродешко и нетути, а как же нетути, раз он вот стоит как живой? Славно Мишака зарисовал.
– Рисовал я вот это, – показывает Михаил на полотно на стене, обое вы там. А это я лепил.
– Ну, какая ж там разничка – лепил, рисовал? Главно – как живой!
Заходили и в другой по пути дом, и там Михаилова работа. И там похвалы Михаилу.
Хозяйка мне говорила:
– Ты, гостюшка, не думай, раз хвалю, так мы с ним родня. Мы такая родня: плетень горел, а мы руки грели.
Когда мы остались одни, я спросил Михаила:
– Нравится работать с глиной?
– А чего? Интересно, уважаю я эту делу. Прямо тайна… Смотри, сначатия ничего, глина и глина. У другого ком глины он и есть ком глины, а у меня, у Мишаки Шестопалова, из глины выходя отец, дед Тима… Вот есля б мне почитать хоть одну книжонку по скульптуре… Иля послушать человека, что по этому делу работая. А что жа я, самоучка, всё сам да сам? Хорошо, eсля б таких, как я, собирали хотешки раз на год, смотрели их работы, советовали, подсказывали, как лучша делать наперёд.
– Ты знаком с кем-нибудь из художников-самоучек в Нижнедевицке?
– Так-то я кой да кого знаю. А подойти не решаюсь. Я ж ни с кем не знаком! Они люди с дипломами. В грамоте. Они повыше, а я пониже. На улице не подойдёшь… А своего места… ну мастерской, у них тожа нетушки. Так что пока только с барыней с глиной и поговоришь… Мда-а… Так посмотришь, глина и глина… Кому ком грязи… А у кого из глинки выходя отец… дед Тима… Правда, чудно`? А?…
Даю на отсечение!
Темнота тоже распространяетсясо скоростью света.
Избирательность памяти коварна.
Не помню я ни лица, ни имени учительницы, научившей читать, писать. Зато расхорошо помню другого своего первого учителя. По курению. Точно вчера с его урока.
Васька.
Лохматый двадцатилетний леший. Носил и в лето и в зиму неизменно по две фуфайки. Всаживал одну в одну, как матрёшки. И круглый год бегал в малахае. Это-то на Кавказе. (Дело происходило в местечке Насакирали.)
Васька был большой начальник.
А я маленький.
Васька пас коз, я пас козлят. С июня по сентябрь, конечно. В каникулы.
В рабочей обстановке мы не могли встречаться, хотя производственная необходимость в том и была. Сбежись наши стада, это чревато… Вернутся козы домой без молока.
У Васькиных коз и у моих козлят были прямые родственные связи. Как говорил Васька, это была кругом сплетённая родня.
Однако в обед, когда наши табунки дремали в прохладе придорожных ёлок, мы с Васькой сходились на бугре. Третьим из начальства был Пинок, важный Васькин пёс с человеческим лицом. Всегда держался он справа от Васьки. Был его правой рукой.
Козы были по одну сторону бугра, козлята по другую. Они не видели друг друга, зато мы с Васькой видели и тех и других. У хорошего пастуха четыре глаза! И если уж они паче чаяния кинутся на сближение, им другого пути нет, как только через наши трупы.
Но разве мы допустим их воссоединения?
И вот однажды в один из таких обеденных перерывов – было это в воскресенье тринадцатого июля 1952 года – мы сошлись. Запив полбуханки чёрного хлеба литром кипячёного молока из зеленой бутыли, посоловелый Васька – а было так парко, что, казалось, плавились мозги, – разморенно вставил себе на десерт в угол губ папироску. С небрежным великодушием подал и мне.
Я в страхе попятился, спрятал руки за спину.
– Ты чего? – удивился Васька. – Кто от царского угощенья отпрыгивает по воскресеньям?
– Я не к-кур-рю… – промямлил я оправдательно.
– А! – присвистнул Васька. – Вон оно что! Мамкин сосунчик! Долго ж тебя с грудного довольства не спихивают. Сколько тебе?
– Тринадцать.
Васька лениво мазнул меня пальцем по губам. Брезгливо осмотрел подушечку пальца. Вытер о штаны.
– Мда-а… Молочко ещё не обсохло. Мажется, – трагически констатировал он. – Несчастный сосунчик!
Это меня добило.
Я молча, с вызовом кинул ему раскрытую руку.
Он так же молча и державно вложил в неё «ракетину».
– Хвалю Серка за обычай. Хоть не везёт, дак ржёт! – надвое сказал Васька.
Что он хочел этим сказать? Что я, дав вспышку, так и не закурю? Я закурил. Судорожно затянулся во всю ивановскую. Проглотил. И дым из меня повалил не только из глаз и ушей, но и изо всех прочих щелей. Я закашлялся со слезами. Во рту задрало, точно шваброй.
– Начало полдела скачало! Всё путём! – торжественно объявил Васька. И мягко, певуче вразумил: – Всякое ученье горько, да плоды его сладки…
– Когда же будет сладко? – сквозь слёзы допытывался я.
– Попозжей, милок, попозжей, – отечески нежно зажурчал его голос. – Не торопи лошадок… Надо когда-то и начинать… А то ты и так сильно припоздал. У меня вон куревой стаж ого-го какой! Я, говорила покойница мать, пошёл смоктать табачную соску ещё в пелёнках. Раз с козьей ножкой уснул. Пелёнки дали огня. Народ еле спас… Кто б им тепере и пас коз?… А вызывали, – Васька энергично ткнул пальцем в небо, – пожарку из самого из района! Жалко… С пелёнками успел сгореть весь дом, а за компанию и два соседних.
Его героическое прошлое набавило мне цены в моих собственных глазах.
Я угорело зачадил, как весь паровозный парк страны, сведённый воедино.
– Это несмываемый позор, – в нежном распале корил Васька, любя меня с каждой минутой, похоже, всё круче, всё шальней. – В тринадцать не курить! Когда ж мужчиной будем становиться? А? В полста? Иль когда вперёд лаптями понесут? И вообще, – мечтательно произнёс он, эффектно отставив в сторону руку с папиросой, – человек с папиросиной – уважаемый человек! Кум королю, государь – дядя!… Человека с папироской даже сам комар уважает. Не нападает. За своего держит! Так что кури! Можь, с куренья веснушки сойдут да нос перестанет лупиться иль рыжины в волосе посбавится… Можь, ещё и подправишься… А то дохлый, как жадность. Вида никакого, так хоть дыми. Пускай от тебя «Ракетой» воняет да мужиком! – благословил он.
А я тем временем уже не мог остановиться. Я прикуривал папиросу от папиросы.
Васька в изумлении приоткрыл рот, уставился на меня не мигая.
– Иль ты ешь их без хлеба? – наконец пробубнил он.
Он не знал, то ли радоваться, то ли печалиться этаковской моей прыти.
На… – ой папиросе у меня закружилась голова.
На… – ой я упал в обморок.
Васька отхлестал меня по щекам. Я очнулся и – попросил курева.
– Хвалю барбоса за хватку! – ударил в землю он шапкой. – Курнуть не курнуть, так чтобы уж рога в землю!
До смерточки тянуло курить.
Едва отдохнул от одной папиросы, наваливался на новую. Мой взвихрённый энтузиазм всполошил Ваську.
– Однако, погляжу, лихой ты работничек из миски ложкой, особо ежли миска чужая… По стольку за раз не таскай в себя дыму. Не унесло бы в небонько! Держи меру. А то отдам, где козам рога правят.
Не знаю, чем бы кончился тот первый перекур, не поднимись козы. Пора было разбегаться.
– Ну… Чем даром сидеть, лучше попусту ходить. – Васька усмехнулся, сунул мне пачку «Ракеты». – Получай первый аванец. Ребятишкам на молочишко, старику на табачишко!
Пачки мне не хватило не то что до следующего обеда – её в час не стало.
На другой день Васёня дал ещё.
– Бери да помни: рука руку моет, обе хотят белы быть. Ежли что, подсобляй мне тож чем спонадобится.
Я быстро кивнул.
Каждый день в обед Васёня вручал мне новую пачку.
Так длилось ровно месяц. И любовь – рассохлась.
Я прирученно подлетел к Васёне с загодя раскрытой лодочкой ладошкой за божьей милостынькой. Васёня хлопнул по вытянутой руке моей. Кривясь, откинул её в сторону и лениво посветил кукишем.
– На` тебе, Тольчик, дулю из Мартынова сада да забудь меня. Разоритель! Всё! Песец тебе!… Испытательный месячину выдержал на молодца. Чё ещё?… С ноне ссаживаю со своего дыма… Самому нечего вон соснуть. Да и… Я не помесь негра с мотоциклом. Под какой интерес таскай я всякому сонному и встречному? Кто ты мне? Ну? – Он опало махнул рукой. – Так, девятой курице десятое яйцо… Я главно сделал. Наставил на истинный мужеский путь. Мужика в тебе разбудил… Разгон дал. Так ты и катись. Добывай курево сам. Невелик козел – рога большие…
Этот его выбрык выбил меня из рассудка.
– Василёк, не на что покупать… – разбито прошептал я.
