идиоты там, на континенте, так и не смогли поймать. А теперь оно меня захватило. В нем есть что-то странное. Я говорил вам, что мой шеф сказал про этого Ворона? Он сказал: парень так наследил, что окончательно засветился. Но ведь ему удается все время держаться на голову впереди нас. Нельзя ли мне взглянуть на показания контролера?

— Да там ничего нет.

— Я не согласен, сэр, — проговорил Матер, когда старший инспектор вытащил из пачки бумаг на своем столе показания контролера, — в книгах правильно пишут. Люди обычно и в самом деле что-нибудь запоминают. Если бы они ничего не могли вспомнить, это выглядело бы весьма странно. Только привидения не оставляют следов. Ведь даже этот агент вспомнил, какого цвета у нее глаза.

— А может, и ошибся, — сказал старший инспектор. — Ну, вот. Все, что он помнит, это два чемодана, которые она несла. Конечно, это что-то, но не так уж много.

— О, тут можно сделать кое-какие догадки, правда, сэр? — сказал Матер. Он не хотел казаться слишком умным, умнее провинциальных полицейских; ему нужно было их содействие. — Она приехала надолго (женщина может много вещей упаковать в один чемодан), или, если она несла и его багаж, значит, он в этом деле главный. Держит ее в черном теле, за-ставляет делать черную работу. Это соответствует тому, что мы знаем про Ворона. Что касается девушки…

— В романах про гангстеров такую называют «маруха», — перебил старший инспектор.

— Ну, так эта маруха, — продолжал Матер, — из тех, кто любит, чтобы их держали в черном теле. Мне представляется, она прилипчивая и жадная. Если б она была потверже духом, она несла бы только один чемодан или разругалась бы с ним.

— Мне казалось, этот Ворон страшен, как смертный грех.

— Это тоже в характере, — сказал Матер. — Может, она любит уродов. Может, это ее возбуждает.

Старший инспектор рассмеялся:

— Ну, вы много выудили из этих двух чемоданов. Прочтите протокол — может, сумеете представить мне ее портрет. Вот, пожалуйста. Только он ничего про нее не помнит, даже как она была одета.

И Матер стал читать. Он читал медленно. Молчал. Но что-то в выражении его лица — потрясение, недоверие — заставило старшего инспектора спросить:

— Что-нибудь не так? Но ведь в протоколе и в самом деле ничего такого, верно?

— Вы сказали, я смогу представить вам ее портрет, — сказал Матер. Он вынул из-под задней крышки карманных часов бумажный квадратик — газетную вырезку. — Вот он, сэр. Лучше будет, если вы разошлете это во все полицейские участки и во все газеты.

Старший инспектор сказал:

— Но ведь в протоколе ничего такого нет.

— Все что-нибудь да запоминают. Вы и не смогли бы ничего здесь заметить. Оказывается, у меня имеется частная информация по данному преступлению, только я и сам до сих пор об этом не подозревал.

Старший инспектор настаивал:

— Но ведь он и не вспомнил ничего такого. Только чемоданы.

— Слава Богу и за это, — ответил Матер. — Может быть… Видите ли, он здесь утверждает, что одна из причин, почему он ее запомнил — он это называет «запомнил», — то, что она была единственной женщиной, сошедшей в Ноттвиче с поезда. А я знаю — так уж получилось, — что эта девушка ехала именно этим поездом. Она получила роль в здешнем театре.

Старший инспектор спросил непонятливо — он еще не осознал всей меры потрясения:

— И что, она действительно такая, как вы ее представили? Любит уродов?

— Я думал, она любит не очень красивых, — ответил Матер, отвернувшись и глядя в окно на равнодушный мир, на людей, спешащих по своим делам.

— И она прилипчивая и жадная?

— Да нет же, с чего вы взяли, черт побери?

— Но если бы она была потверже духом… — издевался старший инспектор: он думал, Матер разволновался потому, что его предположения оказались никуда не годными.

— Твердости духа у нее хоть отбавляй, — сказал Матер, поворачиваясь к нему лицом. Он забыл, что старший инспектор старше его чином; забыл, что следует быть тактичным с провинциальными полицейскими. — Черт побери, — сказал он, — неужели вы не можете понять? Он не нес свои вещи потому, что держал ее под прицелом. Он заставил ее пойти в этот квартал строящихся домов. Я должен сам туда поехать. Он намеревался ее убить.

— Да нет же, — возразил старший инспектор, — вы забыли: она заплатила Грину и ушла из того дома вместе с ним. Грин сам проводил ее за пределы новостройки.

— Но я голову могу дать на отсечение, что она не замешана в этом деле, — сказал Матер. — Это абсурд. Бессмыслица. — И добавил: — Мы собираемся пожениться.

— Да-а, дела, — сказал старший инспектор. Он поколебался с минуту; взял обгорелую спичку и почистил ноготь; потом пододвинул фотографию к Матеру. — Уберите. Мы возьмемся за это дело иначе.

— Нет, — ответил Матер, — мне поручено это дело. Пусть опубликуют. Это плохая фотография, нечеткая. — Он отвернулся, не мог смотреть на снимок. — В жизни она гораздо лучше. Но я дам телеграмму. У меня дома целая пленка, там ее лицо во всех возможных ракурсах снято. Пусть пришлют. Для публикации в газетах ничего лучше и придумать нельзя.

— Очень сожалею, Матер, — сказал старший инспектор. — Может, мне позвонить в Ярд? Чтоб прислали другого?

— Лучше меня для этого дела все равно не найдете, — сказал Матер. — Я ведь ее знаю. Если ее можно еще найти, я ее найду. А сейчас я еду в тот дом. Понимаете, ваш человек может чего-то не заметить. А я… Я ее знаю.

— Может еще найтись какое-то объяснение… — утешал старший инспектор.

— Вы что, не понимаете, — сказал Матер, — если есть объяснение, значит, она… Значит, она в опасности, может быть, даже…

— Ну, мы тогда нашли бы тело.

— Мы даже живого человека пока не нашли, — сказал Матер. — Пожалуйста, попросите Сондерса поехать туда следом за мной. Какой там адрес? — Он тщательно все записал: он всегда записывал все данные — не доверял своей памяти; зато свои догадки и предположения никогда не доверял бумаге.

До новостройки ехали долго. Было время подумать о самых разных вариантах и возможностях. Может быть, она проспала свою остановку и уехала в Йорк. Может быть, опоздала на этот поезд… а в этом крохотном, отвратительном домишке не было ничего, что могло бы опровергнуть такие предположения. Полицейский в штатском встретил его в большой комнате, которая должна была стать самой лучшей комнатой в доме. Камин с дешевой аляповатой облицовкой; темно-коричневая рейка для картины на стене; панели из дешевого дуба — все это заранее говорило о неуклюжей мебели, которой почти не пользуются, тяжелых темных занавесях и выставленном напоказ фаянсовом — под фарфор — сервизе.

— Здесь ничего нет, — сказал полицейский, — абсолютно ничего. Конечно, видно, что здесь кто-то побывал. Пыль потревожена. Но пыли недостаточно, чтобы остались четкие следы ног. Совсем ничего, не за что зацепиться.

— Всегда есть что-нибудь, за что зацепиться, — сказал Матер. — Где вы нашли следы пребывания? Во всех комнатах?

— Нет, не во всех. Но улик недостаточно. Например, в этой комнате. Следов нет, но и пыли здесь поменьше. Может, строители убрали получше, когда закончили. Нельзя сказать с уверенностью, что здесь никто не был.

— Как она вошла?

— Замок черного хода сорван.

— Могла это сделать женщина?

— Да кошка могла бы это сделать. Если бы решимости хватило.

— Грин говорит, он вошел в парадное. Только приоткрыл дверь в эту комнату и сразу провел