Дерево было таким высоким! Мир внизу казался причудливой розовой картинкой, разукрашенной розовой пудрой и цветами, с прядками и завитками лесов. По кромке мира росли огромные деревья — алые и черные, оранжевые и желтые. Они тянулись до горизонта и пропадали в желтоватой дымке. Что-то ползало — рыжее и золотистое, голубое и пурпурное, черное и розовое. Сонм существ сновал повсюду.

Земля — розовая, с красными, пурпурными и черными полосами. Я находился так высоко, что мог видеть, как они скручивались спиралью, подобно зарождающемуся красному циклону. От этой потрясающей картины снова стало жарко в паху.

Мы росли, поднимаясь выше и выше. Мир пульсировал все сильнее — до боли, — но наслаждение не позволяло остановиться. Мне нравилось сидеть на дереве. Меня раскачивали волны, я видел глазами деревьев, глазами неба. Вкушал весь мир с его запахами, вкусом, цветом. Я поднялся над мандалой сущего, смеялся и пел в холодном, очень холодном воздухе.

Мандала мира, свернувшись, растворилась в темной пустоте. Вершины высоких деревьев почернели. Но те, что росли ниже, казались еще темнее. Дающие им жизнь артерии земли, сплетаясь, прочерчивали мир темными нитями.

Как высоко!

Воздух был подо мной, а Солнце — рядом. Мир остался позади. Вокруг — только небо.

Высоко над розовой пылью, дотягиваясь до звезд, оставив внизу такой яркий и красный мир, я парил и пел песню для Всевышней и ждал Ее ответа. Она была за стенкой раковины, окружавшей звезды.

Во мне нарастали звуки божественного гимна. Наконец-то! Я так долго ждал! Богиня сейчас счастлива!

Вкус звезд, далеких, невидимых. Я ощущал его. Вот одна, с ярким радиоизлучением, приторно- сладкая. Я дотронулся до нее своими языками. Все было густым, как жизнь, застывшим, как будущее, и стремилось вверх, как мое дерево. Я рвался, дрожал и устремлялся все выше… и взорвался. Мир раскололся по швам. Брызнула черная кровь Всевышней. Небо стало розовым от пыли, исполосованным языками пламени, оставлявшими яркие следы.

Я ринулся вверх, вскрикнул и облился кровью. Из сломанных ветвей, пульсируя, вытекала моя жизнь. Мир провалился в бездонную черную яму. Я умер в исступленном восторге. И родился. Одинокий. Во тьме. Мечущийся. Падающий. И наконец… заснул.

И однажды ночью я проснулся, задыхаясь. В горле пе-зсохло и першило. Страшно хотелось пить. Я попытался позвать кого-нибудь, но легкие взорвались болью. В гру-ди все мумифицировалось. Я молил о смерти как об избавлении.

Откуда-то донеслось:

— Все хорошо, лейтенант, расслабьтесь, если можете. Я попытался рассмотреть говорившего, но все расплывалось. В комнате было слишком темно.

— Не разговаривайте, — произнес кто-то. — Не пытайтесь дышать, за вас это делает аппарат. Не мешайте ему. Подождите.

Мне так и не удалось рассмотреть, что делает обладатель голоса, а в следующее мгновение я снова куда-то поплыл, но сознания не потерял. Спустя еще мгновение голос спросил:

— Может, попробуете поесть?

Я кивнул — хотелось подольститься, чтобы меня не покидали.

— Хорошо. Откройте рот. — Меня мягко приподняли и, поддерживая голову, стали кормить с ложечки супом. — Ешьте и молчите. Говорить буду я. — Голос принадлежал медсестре с очень гладкой кожей.

— Мн-н-ф. — Я поперхнулся, разбрызгав суп. Она вытерла мне рот салфеткой.

— Вы — в Центральной Оклендской. Уже вечер понедельника, так что вы пропустили очередную серию «Дерби». Очень жаль, было интересно. Грант попрежнему разыскивает пропавшего робота и теперь выяснил, что робот все еще на заводе. Керри стало известно о последних торгах — рассказал конечно же ТиДжей, — и она потребовала собрания акционеров. Все упирается в Стефанию, но она неожиданно отказалась улетать из Гонконга, никто не знает почему… Еще ложечку?

— М-м-фл.

— Хорошо. Откройте рот пошире… Так что по сравнению с этим ваши проблемы — сущие пустяки, верно?

Я не ответил, слишком сильно болели легкие. А кроме того, Грант с самого начала знал, что Ти- Джей не осмелится стереть у пропавшего робота память.

— Отлично, еще один глоток, и довольно. Ну, вот и все. Сейчас придет доктор Флетчер.

Флетчер была в перчатках; сквозь маску виднелись усталые глаза. Прямо с порога она начала:

— Не разговаривайте, иначе рискуете порвать голосовые связки. — Они присела на край койки и осмотрела мои глаза, уши, нос. Потом взглянула на дисплей, лежавший у нее коленях, и наконец сказала: — Примите мои поздравления.

— М-м?

— Вы будете жить. Честно говоря, мы этого не ожидали. Ваши легкие так отекли, что в них не осталось места для воздуха. Вы родились в рубашке. Остальным двум тысячам пострадавших мы не смогли помочь — не было приборов искусственного дыхания.

Я попытался задать вопрос, но она прижала палец к моим губам.

— Я же сказала: молчите. — И, поколебавшись, добавила: — У вас один из самых тяжелых случаев