Полковник улыбнулся, чуть отклонившись назад, похлопал бригадира по плечу:

– Работаете с настроением. Так и продолжайте!

Кстати, что делает в бригаде этот самый? Ну, этот, черт бы его побрал!…

– По всей вероятности, речь идет об отце Кирилле, – подсказал капитан Серякин.

– О заключенном Тихомирове.

– Совершенно верно. Покажите-ка мне святошу. За него патриарх ходатайствовал. Мракобесие пытается всплыть из небытия… Времена! От него хоть какая-нибудь польза есть?

«Польза?» – вопрос останавливается в сознании бригадира, и он понимает – инспектор спросил его о личном, о том, что никак не разрешается простой житейской формулой: хороший – плохой, а поднимается над пошлой грязной жизнью и требует от тебя поднять голову, взглянуть на небо, как на вечную твою Родину, почувствовать то, что никогда не обретет словесную форму, ибо оно не выражаемо. Просто присутствует, напоминает о себе с укором, когда необходимо ради дела покривить душой или дать кому- нибудь в морду. Ты всякий раз противишься тому, чтобы странное то чувство не свило в твоей душе постоянного гнезда, а оно появляется непрошеным гостем – многоболезненное, безгласное… тогда хочется прогнать Монаха, закричать на него со всей страстью озлобившейся или перепуганной души. Но ты молчишь…

Отец Кирилл – твой выбор. Однажды он сказал: «Иуда был призван к апостольству, но выбрал предательство». А ты не спал всю ночь: боялся предать себя, решал, и утром Гнус не попал под «случайный» обвал. Монах разделил тебя жестоко, как ударом меча, на две половины: жаждущая преображения душа не в состоянии принять твоих расчетливых, холодных действий, а ум не хочет спуститься в сердце за советом.

Надо бы прогнать Монаха с глаз, так ведь он все равно останется при твоей беспризорной душе…

– …Заключенный Тихомиров работает на совесть, гражданин начальник, – Упоров осмотрелся и указал в сторону мастерских. – Вон он, гусеницу собирает.

– Я смотрю – отъелся попик, – сказал инспектор.

И было непонятно: доволен он тем фактом или раздражен.

– На фотографии – прозрачный.

– Прозрачный у нас работать не может, гражданин начальник: рекорды даются сильным.

– А Дьяков? Как тот ворюга трудится?

– Порядок общий, гражданин начальник. Готовит инструмент, таскает башмаки, по возрасту только в шахте работать не может. Хотите убедиться?

Бугор блефует. Об этом знали все, кроме московского инспектора, и все разом замерли, рассеяв внимание на другие объекты.

Петр Мокеевич думал о шубах. Он прозевал общее настороженное состояние, позволив себе, однако, помолчать для видимого размышления. Упоров слушал отрывистые удары собственного сердца…

– Надеюсь, у вас есть показать что-нибудь более интересное, нежели работающего урку?!

– Хотите взглянуть, как водит бульдозер потомственный грузинский князь?

– спросил Губарь, разобравшийся в хитростях инспектора.

– Князь? Хм… Любопытно. Если он, конечно, не родственник Берии.

– Я же сказал – князь, товарищ полковник.

– Хорошо. Кстати, как-нибудь напомните мне о маленькой просьбе заместителя министра.

– Николая Николаевича? – Дочкин щелкнул каблуками. – Считайте просьбу выполненной!

– Ох, уж эти мне колымские кудесники! – распахнул пальто Петр Мокеевич.

– Для них загадок не бывает. Ну, так где ваш бульдозерный князь?

– Ираклий! – крикнул Упоров.

Занятый сборкой гусеницы, грузин отложил в сторону гаечный ключ, распрямился, что-то сказав отцу Кириллу, посмотрел на бригадира. Только на него, мимо золота полковничьих погон, мимо сразу насторожившегося Серякина.

– Покажи, как работает бульдозер.

Грузин ничего не спросил. Повернулся, пошел легкой походкой с тем неуязвимым, доставшимся ему от предков – диковатых властелинов гор – спокойствием, которое возможно получить только по крови. Подошвы кирзовых сапог едва касаются земли, от чего создается впечатление почти нереальной воздушности передвижения.

Уже когда зэк стоит на подножке кабины, Упоров вспоминает, что Ираклий тоже видел во сне черную свечу, перед тем как по ходатайству рода Церетели Берия заменил ему высшую меру наказания на четверть века каторжных работ.

«Знаешь, – говорил он, не поднимая длинных ресниц, – она стояла передо мной всю ночь, а загорелась только под утро. Черную свечу зажег черный человек. Я остался жить. И живу несветло…»

«Ты зажег свою свечу сам, но тоже живешь несветло. Ее нельзя покрасить в белый цвет: пламя останется черным. А белые свечи так беспомощны… они похожи на детей, которых следует беречь, защищать до конца жизни. Такое долгое, долгое детство. Сейчас что-то должно произойти!»

…Потом из кабины выпрыгнул Гарик Кламбоцкий.

Он сделал это, как положено цирковому артисту, крутнув сальто над грудой корявых, обглоданных жадным ветром корней.

Бульдозер развернулся куда быстрее, чем это делал Кламбоцкий, не теряя инерции, пошел вдоль кромки полигона, подхватывая ножом отвала подтаявшие торфа. Нож срезал дерн у подножия громадного валуна, подтолкнул его так осторожно, что валун плавно покатился по едва заметному склону.

– Мастер! – похвалил инспектор. – Надо всех князей пропустить через зону и научить работать. Мысль?

Ему никто не ответил, потому в что в это время бульдозер поднял отвал, соблюдая предельную осторожность, перевалил борт полигона и покатил прямо на начальство…

Серякин бросил взгляд к Упорову. Тот заметил его вопрос, ничего, однако, не ответил, продолжая смотреть в сторону ревущей машины. Угроза возникла неожиданно, точно летняя гроза, упавшая на землю с еще недавно сияющего неба. Из-под гусениц ударил плотный град камней, ссекая хрупкую прошлогоднюю полынь. Стоящим в куче людям оставались секунды на то, чтобы увидеть, понять, защититься. Никто, кроме капитана Серякина, ими не воспользовался. Капитан – он всегда не доверял кавказцам – успел сунуть руку в коричневую щель кобуры. Мушка ТТ нашла голову Ираклия за замызганным грязью стеклом, разделила прямой черточкой тонкую переносицу князя в тот момент, когда он осадил грохочущую машину…

Бульдозер подался вперед, с натягом потянулся за скрипом рессор, нехотя остановился. Ираклий сделал вид, что не замечает изготовившегося капитана, дружески улыбнулся Упорову.

– Что еще будем показывать, Вадик?

– Ничего. Спасибо, Ираклий. Впрочем, обожди. Покажи фокус.

Бригадир прикинул расстояние и подумал:

«Этот дикарь сумел бы раздавить нас даже с простреленной башкой. И ты мог оказаться в одной каше с чекистами. Интересно, что бы сказал Дьяк?»

У потерявшего дар речи инспектора мелко вздрагивал остренький кадык на вялой шее. Наблюдая за ним, бригадир додумал ответ за Никанора Евстафьевича: 'Дьяк бы сказал: «Сука, умереть не мог по- человечески! Лучше бы в говне утопился!»

Затем все ждут, пока Серякин спрячет пистолет, вынет из подмышки журнал учета горных работ и бросит его перед бульдозером. Машина зашевелилась, медленно подалась назад. Дочкин отступил в сторону, инспектор, сохраняя на лице тень жалкой улыбки, последовал за ним. Остальные остались стоять на прежнем месте.

Отвал клюнул вниз, замер у самой земли, уверенно двинув зазубренное жало ножа вперед, перевернул картонную обложку журнала.

– Есть намерение пожать вам руку, бригадир.

Рука инспектора была влажной, протянутой через нежелание. Петр Мокеевич поднял голову, слезящимися глазами прочитал над теплушкой новенький лозунг: «Коммунизм неизбежен! В. И.