ватника голый локоть, ехидно поинтересовался:

– Так ты, Кирюша, ничего окромя креста в руках не держал?

Монах улыбнулся ему открытой, бесхитростной улыбкой.

– Почему же, мне за плугом ходить приходилось, колодцы рыл, в кладке преуспевал, плотничал. Силу-то совдеповские посты отняли. Вернется…

– Все мы не больно жируем, Кирюша. Нынче вот без законного спирта остались. Произвол…

Отец Кирилл засмеялся, пытаясь обратить страдания Капитона в шутку. Смех родил гнев. Шершавый топнул ногой:

– Что скалишься, мракобес?! Родню разглядел?! Вали работать. Видишь, лоток у бочки ничейный? Бери! Я из тебя стахановца сделаю. Или сдохнешь вперед всех…

– Отойду, – поправил не потерявший добрей улыбки отец Кирилл.

– Как это – «отойдешь»?!

– Сдыхает скотина. Человек отходит в мир иной, к Господу.

– А! – сообразил образованный Шершавый. – Совсем запамятовал: у вас же своя церковная песня. Интересно с тобой, Кирюша. Эх, сейчас бы по его граммов, да за Христа побазарить!

Он говорил каждое утро, едва открывая глаза: «Сегодня надо рвануть!» Они перемывали отвал с высоким содержанием металла. Выход на нормальное золото всегда оплачивался подарком нужному человеку. Бригадира перестали интересовать мелочи. Важно основное – съём с лотка стабильно высокий. Остальное касается только Ольховского и Волкова. Они делали свое дело не хуже Дьяка, который знал, что и где лежит в зоне, а также, каким образом это взять без осложнений для репутации бригады…

В тот день он сделал норму до обеда и пошел вдоль ручья, наблюдая за промывальщиками, сидящими с огромными кедровыми лотками у самой воды. Наполненный песком из отвала лоток опускался в воду, и несколькими энергичными движениями зэк смывал основную массу пустой породы. Затем начиналась доводка. Лоток то вспенивал мутный поток ручья, двигаясь против течения, то скользил плавной ладьей по течению. Постепенно амплитуда колебаний лотка уменьшалась. Нырки в глубину становились спокойными, а на лице промывальщика загорался интерес. Оно выжидающе светлело. Но вот лоток вынырнул на берег. Зэк погрел под мышками красные руки, стряхнул в банку несколько не очень блескучих крупинок золота, а сверху положил для устойчивости и надежности плоский камень. Иногда в жестяное дно банки ударялся груз потяжелей песка, тогда зэки поворачивали к поймавшему удачу вопросительные взгляды. Самый нетерпеливый говорил:

– Кажи!

Грязно – желтый кусочек металла, зажатый в двух пальцах, появлялся из банки для обозрения, после чего чей-нибудь глуховатый от зависти голос говорит, чтобы успокоить себя и остальных:

– На Удачном таких «жуков» ловил каждый лоток.

– Там мыли целики, а не отвалы. Сравнил!

Упоров прислушался и поднял голову. Журавли улетели на юг. Печально торжественные переливы их прощальной песни на какое-то время остановили бег его беспокойных мыслей. Зэк сел на кочку, и желтые березовые листики закружили вокруг него в грустно – красочном хороводе. За спиной чавкнула вода, он не обернулся, продолжая слушать прощание величавых птиц.

– С Удачного пришел этап, – Дьяк говорил так, словно разговор и не прекращался и все это время они были вместе. – Там два вора и Князь. Ворам надо где-то перекантоваться. Може, у нас посухарят, Вадик…

– Ты хочешь меня унизить? – сказано было без лишних нервов, но Дьяк все понял и тяжело вздохнул.

– Я имя так и объяснил. Хмыкают…

– Пусть хмыкают! – Упоров чуть прибавил злости. – Что, нам свою свободу на всю Колыму делить?! Здесь каждый за себя, но один прокол может стоить всех потов. Сам-то не понимаешь?

Вор снял кепку, вытер платком потную голову. На вопрос не ответил, спросил сам:

– С Князем тож так поступишь?

– Ираклий примет ремонтников. Вскрывать будем здесь. Ольховский вроде целик откопал в бумагах. Ты бы приструнил его при случае, Никанор Евстафьевич: поигрывает старик.

– Боишься – язык проиграет?

– Боюсь. Мы же по его наколкам моем. На нем наш план держится.

– Фашиста твоего постригут, а вот с тобой не все ясненько…

Дьяк встретил недрогнувший взгляд бригадира, затянул паузу, вроде бы для того, чтобы поиграть с ним в гляделки:

– Должен сказать тебе то, что ты никому не скажешь. Убьют иначе…

Упоров решил – продолжается торг за тех двух воров с Удачного, упрямо сомкнул челюсти.

– Нет, – покачал головой угадавший его мысли Никанор Евстафьевич. – За жуликов разговор окончен. Ты как соображаешь – отпустят меня из неволи?

– Если откинемся, то вместе…

Вор задумался. По всему было видно – он еще не приступал к главному, оценивая ситуацию, чтобы вдруг просто и неожиданно произнести:

– Двое из твоих побег готовят.

Упоров почувствовал – у него перехватило дыхание. Ему не хотелось выглядеть растерянным, потому он наклонился, поднял из-под ног отшлифованную гальку. Сказал, уже одолев волнение, думая только о том, кто бы это мог быть:

– Не вовремя… Придержаться нельзя?

– Спытай, как сможешь. Ты – бугор, с тебя и спросят…

– Расчет общий, между прочим, три месяца без зачетов. Но главное – имя потеряем. Скажешь, кто они?

– Спроси Гнуса. Он тебе их назовет. Покрепче спрашивай!

– Гнус ложит. Побег, получается, готовят мусора…

– Хе! – заулыбался Дьяк. Нахлобучил кепку, еще раз произнес: – Хе! Догадливый ты, Вадька. Но и они тоже не простаки.

Вор протиснулся между двумя трепещущими на ветерке березками, пошел по тропе вдоль ручья с чистыми руками и, должно быть, чистой совестью…

«Попробуй успокоиться», – Упоров глубоко вздохнул. Он сознавал, что фактически сдав побег, Никанор Евстафьевич не простит ему никакой оплошности, и Гнуса придется убить, если он откажется назвать имена. Дьяк-то их знает, но этого от него не получишь. Остается Гнусков.

Часом позже на разбитой дороге он увидел «студебеккер» с оторванной лебедкой и помятым капотом. Машина шла, проседая на ухабах под тяжестью груза.

– Там, в кабине – Голос, – объяснил ему все еще нервный Капитон.

– Один?

– Нет. С этой, с сукой немецкой, с Борманом.

– А в кузове что? Почему не договариваете, Капитон Петрович?

– Что – что?! Запчасти. Выкрутили за ящик спиртяги и радуются. Я бы за такое богатство с английской королевой переспал.

– Смелый ты, Капитон, – сказал здоровый, чуть грузноватый бандеровец Гнатюк, – небось с рожденья в зеркало не заглядывал.

Капитон поднял кайло, объяснил Гнатюку перспективу:

– Щас тресну по башке – на одного красавца станет меньше.

Готовые к разгрузке бандеровцы переглянулись, и взгляд стал общим взглядом спаянных единой дисциплиной солдат перед атакой.

– Брось! – Упоров вырвал кайло из рук Шершавого, указал Гнатюку на кузов. – Чтоб через тридцать минут было пусто. Всё – в сарай. Под замок.

Ольховский спустился с подножки кабины, придерживаясь двумя руками за дверцу автомобиля.

– Запчасти согласно списку и двенадцать бортовых катков за солонину.

– Спасибо, Ян Салич!