– Упоров сделал движение, словно натягивал на себя вожжи, – тогда хорошее золото в государственный план обеспечит нам хорошее отношение и ларек.

– Половинить начнут!

– Кто?!

– Сам не знаешь, что ли?! Воры!

– Оставь это мне. Следует думать над тем, как заинтересовать администрацию, чтобы без нас ей было трудней. Хозяин пообещал четыре бульдозера на следующий год. Будем нарезать и мыть. Сами.

Они еще пребывали в сомнении, но тут похожий на ласкового бульдога сын австрийского коммуниста Федя Редлих хрипловатым басом обратился к Лысому:

– Пусть скажет Никандра, он нам его сосватал. Будет ли понт с моряка?

Очнувшийся Митя шарил глазами в поисках топора. Никандра обошел его и сел рядом с Упоровым, но на вопрос Феди отвечать не стал.

– Живой, Столбик? – спросил сочувственно бывший секретарь Союза писателей Сидяков.

– Тебе какое дело?! – Митя был огорчен отсутствием топора. – Жаба писучая!

– Что вы, Дмитрий! Мне вас по-человечески жалко, – вспыхнул Сидяков.

– Это точно, – подтвердил косоватый стахановец по кличке Вазелин. – Он усем объявил, что примет тебя в писатели, коли ты после такого тэрца хвост не откинешь. Дал слово – держи! Примай Столбика. Не то мы тя через «Гудок» за обман рабочей массы продернем!

Федя Редлих поймался за козырек кепки Вазелина и надвинул ему на глаза:

– Глохни! Никандра, почему молчишь?

Бригадир что-то пробурчал себе под нос неразборчиво, хотел подняться, но передумал и после минутного размышления начал говорить:

– Я бы с ним работал. Причина первая: он – человек слова. Вторая: лодырь у него за пахаря не проканает. А третье: он не станет кроить за вашей спиной. В нем… зря улыбаешься, Гнус, совесть не отмерла.

– Минуточку, – встал бывший председатель профкома авиационного завода Дорошев. – Слушаю вас, товарищи, и диву даюсь. Доверяете эмоциям стихийного лидера! Вы же, Упоров, насколько мне известно, не располагаете опытом руководящей работы. Дилетант. А беретесь руководить. Лично я…

– Тебя это не касается, – будущий бугор оценил взглядом вислозадого Дорошева. – Тобой руководить не берусь. И еще некоторых посмотрю в работе.

– То есть как это не касается?

– Просто! Не возьму, и баста! Был бы ты любитель, пожалуй, взял. Но ты – профессионал. Работу с обманом путаешь. Это судьба. Это навсегда. И закрой рот!

Петр Николаевич Дорошев рот не закрыл. Он дернул резким движением полы пиджака, говорил, чуть приклацивая челюстями:

– Вы дискредитируете партийных выдвиженцев! За такое надо к стенке ставить! Ваша буржуазная мораль станет известна в компетентных инстанциях!

– Глохни, трумень! – Никандра толкнул Дорошева. – Сидишь за взятки, сука, а хипиш поднял, будто Христа с креста снимал!

– Вижу! Все вижу: бандеровец с бандитом спелись, хотят повести за собой рабочий класс! Товарищи!

Ключик с размаху вонзил перед его сапогом топор в бревно, и оратор мигом замолчал, уставившись на улыбающегося Андрея.

– Здоровая критика до тебя доходит, – Ключик подмигнул Дорошеву. – Значит – не потерянный ты человек. Заходи к нам, как исправишься окончательно. Так, мужики, кто идет пахать с Фартовым? Без Столба с Лукой – единогласно. Ты-то зачем грабку тянешь, аферист? Сказано – не берет!

– Базар окончен. Аида работать, мужики!

Упоров почувствовал прикосновение к плечу и от скопившегося внутри напряжения резко обернулся… перед ним, неловко улыбаясь, стоял однорукий минер Лука. Он был униженно сконфужен и без толку теребил пустой рукав гимнастерки, по-видимому, желая обратить на этот факт внимание нового бригадира. Бывший минер был чем-то неуловимо похож на начинающего нищего перед первой просьбой о милостыне. За ним толклись трое зэков со счастливыми лицами уверенных просителей.

– Нервы вот подводят, Вадик. Износился в трудах да войнах, – начал объяснять Лука. – Ты тож не сахар, так и получилось несогласие…

– Короче можешь?!

Культяпый съежился, как от удара, но все-таки опять запутался в объяснениях:

– Дети… трое их на жинкиной шее, а она одним глазком в могилу смотрит. Силы кончаются. Ты же знаешь – русские бабы, они за ради детей себя не щадят…

– О детях мне не говори. О себе скажи – что надо!

– Слышь, бугор, хай с нами пашет Лука. В обузу не будет, – вмешался в разговор плешивый, с потеками пота на груди зэк.

– Здесь меня знают, Вадим. Увечье мое фронтовое уважают…

Лицо бывшего минера начало терять углы, и по глубоким морщинам по-детски легко скользнула слеза. Зэки, уже сбросив улыбки, закивали бритыми головами, выражая свою солидарность, тени их, плотно прилипшие к красноватой земле, тоже кланялись в сторону тени бугра.

Упоров смотрел на минера и видел, как тысячи таких вот укороченных вечной нуждой патриотов поднимаются в ржавом свете закатного солнца из струпьев окопов, бегут, загребая рваными сапогами уставшую от безделья, жирную землю. Впереди них, на том чудесном вороном коне, отец с обнаженной шашкой: «Ура»! Ему даже показалось, что плачущий Лука сейчас распахнет свой морщинистый рот и закричит это самое «ура!»

Отвоевали себе тюрьмы, лагеря, несчастных детей и жен… Искалеченная наивность. Ты строишь, воюешь, защищаешь, охраняешь и одновременно сидишь в огромной тюрьме с удивительно поэтичным названием – Россия.

– Нет! – говорит Упоров в заплаканные глаза минера. – Два раза не повторяю, но тебе скажу, чтобы ты запомнил: нет!

Чувствует озноб от враз похолодевших взглядов просителен, знает – они не должны видеть твоих переживаний. Все надлежит пережить в себе, спокойно, тогда зэки постоят, пошмыгают носами и, склонив к земле лица вечерними подсолнухами, разойдутся без слов, без угроз. Останется одно лицо с грязными потеками по небритым щекам, глаза, подслеповато моргая, глядят ему в спину с мольбой и упреком…

«Мы все зажгли не ту свечу, – пытается освободиться от груза совершенного зла Упоров. – Целый народ! Вся страна! Потому и потемки нас окружают, живем на ощупь, не пытаясь разглядеть сквозь черный чад: кто там взобрался на верхние нары, чтобы вершить твою собственную судьбу? Откуда они берутся? И ты туда же… за ними, ну зачем?» Вопрос к самому себе таинственно повращался вокруг его головы, давя с ощутимой болью на виски. Потом это слегка озлобленное любопытство сменило другое состояние души: жалко калеку, так жалко, что хочется заплакать вместе с ним. Хочется простить, догнать, обнять, покаяться и получить очищение, всем открыть слепоту собственного сердца. Так просто…

Но тогда ты уже – не бугор.

– Они убьют тебя…

Голос оскорбительно равнодушен, хотя и тверд. Ничего не объясняет, лишь констатирует то, что непременно произойдет. Рок.

– Ворам сейчас надо думать о собственной безопасности. – Упоров не упрямится, ему хочется немного поиграть, чтобы предугадать развитие событий. Он – в сомнениях…

– Они убьют тебя, – шея Лысого осталась в прежнем положении, как не изменилась и интонация голоса.

Никандра замер. Он всегда делал так, по-звериному неожиданно, если речь шла о чем-то очень серьезном.

Вадим оценил – последнее предупреждение. Надо решать. С хрустом сцепил за спиной пальцы, взглянул в низкое небо, по которому ветер гнал в сторону тундры растрепанные тучи.

– Мне нужен твой совет…