удивлялся маленькой, узкой нише, в которой стояла тоненькая, прозрачная, как утренний полусвет, белая свеча. Вид ее вызывал сочувствие и в то же время теплую доверчивость к чему-то собственному, потаенному, сокрытому в самом сердце, как если бы только эта хилая свечка надежды способна высветить и осветить тропинку, ведущую к познанию необходимого, единственного верного пути, который надлежит тебе совершить.

Рядом с ней, в нише пошире, поудобней, стояла другая, уверенная, надежная, как плаха, черная свеча…

И хотя поначалу свеча не вызывала никаких чувств, он не мог оторвать от нее глаз, завороженный глубоким черным светом.

«Это – твоя свеча!» – сказал настойчиво властный голос, тоже черный, несмотря на то, что звук не должен иметь цвета.

В душу, как заблудившийся в пургу ребенок, просилась молитва. За ее уже опознанными словами стояли мать, дед, еще кто-то, доселе неизвестный, но близкий.

На мгновение все они стали иконой из другого мира, и он сложил чуть дрогнувшие персты в щепоть, чтобы осенить себя Крестным Знамением. Не случилось. Теми же перстами он зажег черную свечу…

…Колесо тачки юзнуло на скользком голыше, сорвалось с дощатого настила.

– Эй, Фартовый, не тормози работу!

Вадим вытер со лба пот, отмахнулся от дубоватого нарядчика с отрезанными пальцами правой руки.

– Спрыгнула, стерва! Не видишь, что ли?! Где Бойко?

Из темноты, расставив, как крючья, короткие сильные руки, появился улыбающийся зэк.

– Пособи, Кондратик. Каменьев набросали…

Бойко молча берет тачку под низ с хозяйским сапом, будто подноравливается рывком подкинуть ее к низкому потолку шахты. Говорит:

– По – стахановски грузишь, Вадик. Будь ласков, налягни на ручки. Ну, взяли! Гоп!

Колесо встало на середку трапа, скрипнула просевшая доска.

– Спасибо, Кондрат!

– Шо ты, Вадик! Яки могут быть счеты меж родными людьми: мы ж с тобой – враги народу.

– Поехали! – торопит нарядчик.

Тянется вереница тачек из провала штольни, со скрипом мучается под их тяжестью трап. Жилы на обветренных шеях заключенных вздуваются синими веревками. Кажется, лопни хоть одна, и вся кровь из человека выплеснется теплым шампанским из бутылки.

Кто– то ослаб донельзя. Может, пайку проиграл, а может, просто отняли. Толкает из последних сил, загребая неустойчивыми ногами липкую землю. Буксует, рычит почти по-звериному, упираясь искаженным лицом в беспощадный груз.

– Давай! Давай! Падла гнилая! – подбадривает нарядчик.

Подбежит, подтолкнет малость. Глядишь, заскребся сиделец дальше, не думая о том, что сердце его уже свое отработало и завтра, возможно, откажет. Тогда от всего освободишься, а тачку твою покатит другой…

…Колесо опять юзнуло. Но на этот раз Упоров удержал тачку на трапе, хотя казалось – ее неуправляемая тяжесть вывернет локти. Он знал – все это от мыслей о побеге, что он беспомощен о нем не думать даже в то время, когда надо думать и отдавать все силы перегруженному колесу. Порой казалось – он везет весь ворох своих переживаний в коробе вместе с золотой породой.

Вот сейчас бы вывалить их в бункер и освободиться от нестерпимого гнета. Опрокидывая тачку, сипел сквозь стиснутые зубы:

– Да будьте вы прокляты! Убирайтесь вон!

Они вроде бы уходили, но следующая ходка была не слаще…

И все-таки что-то приближалось интересное.

Вечером в третьем бараке вернувшийся из БУРа Опенкин угощал салом. Наверное, воры хотели взглянуть, насколько он измотан ожиданием. Упоров прятал себя в пустых разговорах, хотя его неудержимо влекло к Дьяку. Хотел спросить:

«Ну, когда же наконец?! Когда?!»

И надеялся – после станет легче. Вор его не замечал. Никанор Евстафьевич сидел на скамье у стола, прихватив в горсть квадратный подбородок, слушая хитросплетенные речи привалившего на Крученый очередного вора по кличке Шалун. Новенький был покрыт наколками с головы до ног и всячески подчеркивал свои художественные ценности, обнажив до локтей руки и расстегнув рубаху.

– О чем толковище, Федя? – спросил Упоров.

– Путаное дело. В непонятное залетел Шалунишка от большой ловкости. На Веселом полосатики охрану заделали, пошли Горный освобождать. Там тоже – полосатики. Трое воров – с ними, а Шалун с Горошком в зоне остались. Ну, понимаешь, не по – воровски это как-то…

– Что с теми полосатиками?

– Ты слушай, Вадик, не то прогонят. Любопытным здесь не доверяют. Слушай!

– …Я же не политический, мне с ними тусоваться понта нету. Зачем мне с ними? – спрашивал Шалун, но притом смотрел только на Дьяка или Львова, стараясь не прозевать их сочувствия.

Когда Львов отвернулся, чтобы достать из – под матраца портсигар, Шалун нервно сглотнул слюну, подмигнув Дьяку, спросил с хохотком:

– К чему такие расспросы, Никанор? Может, ворам нынче положено в партии состоять?

– В партии свои воры, Гоша. Ты говори, тебя слушают. Пошто из зоны-то не вышел?

– Не вышел да и не вышел, счел нужным. Допрос устроили! Легавый буду! Не доверяете? Посылку вон дербанули утром, а меня, как последнего фраера, кинули!

– Тебе и вправду в партию пора: о кишке даже на сходке думаешь.

– Так это сходка? Тогда зачем здесь фраерская накипь?!

– Ну, ну, – Львов зябко потер ладони и лег на нары. – Такие разговоры уважающему себя вору не к лицу. Не хотите объясняться – не надо. Но мужики сказали: «Воры на Веселом менжанули». Это неприятно.

– Я расскажу. Мне скрывать нечего. На Веселом режим: кто не знает – Бухенвальд курортом покажется. Полосатики – все бывшие фронтовики.

– Сучня? – спросил Резо Асилиани.

– Там, Ворон, одна масть – полосатая. Все дерзкие. Друг друга не кладут. Такие самого Берию не испугаются. Ну, их и постреливали без всякого учета. Потом выискался полковник из самых центровых. Мищенко фамилия. Клички нет. Он к нам пришел. Трое с ним ушли, а мы с Горошком в бараке остались. Давно, видать, они готовились. Охрану в один час сняли. Нож на двадцать метров в спину по рукоятку вгоняют. Оружие захватили и пошли на Горный…

– Вы в зоне тормознулись новых ментов дожидаться, без охраны не можете? – спросил безразличным тоном Пельмень.

– Куды бежать?! Патрули кругом на машинах. Стреляют без предупреждения! У меня своя, воровская правда. За чужую подыхать не хочу.

– А те трое, которые тоже воры, они…

– Не кусай его, Пельмень. Сам, поди, герой не лучше. Все сказал, Георгин, али еще чо есть?

– Кончали их десантники. Часов пять шмолялись.

Трупы на грузовиках вывозили, а недобитков, ну раненых, пленных, уже за зоной расстреливали. Лягушонка видел. Все были в полосатом, а он в цыганской рубахе и прохорях. Таким бравеньким умер…

– Ситуация деликатная, – сказал Львов, поигрывая серебряным портсигаром. – Намерения сделать зло у них не появлялось, но и поддержать святое дело…

– С чего ради?! – взвизгнул Шалун, выплюнув окурок. – Вам хорошо за мои грехи базарить, Аркадий Ануфриевич. Сами бы там! По – вашему, я должен был, как Лягушонок…

– Как Лягушонок, ты не сможешь, – спокойно возразил Резо.