— Ради того, что когда-то вы меня любили.
И, не говоря более ни слова, Друз Ахкеймион развернулся и вышел, оставив двух знатных айнрити молча сидеть у огня.
На улице сырой ночной воздух вонял тысячами немытых тел. Священное воинство…
«Погибли… — думал Ахкеймион. — Все мои ученики погибли».
— Ты снова недоволен, — сказал Пройас маршалу. — Чем на этот раз? Тактикой или несоблюдением приличий?
— И тем, и другим, — холодно ответил Ксинем.
— Понятно.
— Спроси себя, Пройас, хоть раз отложи в сторону свою писанину и спроси себя начистоту — те чувства, что ты сейчас испытываешь — вот сейчас, в этот момент, — они праведные или злые?
Пройас всерьез задумался.
— Вообще-то я никаких чувств не испытываю.
В ту ночь Ахкеймиону приснилась Эсменет, гибкая и буйная, а потом Инрау, кричащий из Великой Тьмы: «Они здесь, бывший наставник! Они появились таким образом, что ты и не заметишь!»
Но потом, неизбежно, под этими снами зашевелились иные — древние, седые кошмары, которые всегда вздымали свои жуткие головы, раздвигая ткань меньших, более свежих переживаний. И Ахкеймион очутился на поле Эленеота. Он уносил изрубленное тело великого верховного короля прочь от шума битвы.
Голубые глаза Кельмомаса смотрели умоляюще.
— Оставь меня! — прохрипел седобородый король.
— Нет… Кельмомас, если ты умрешь, значит, все потеряно!
Но верховный король улыбнулся разбитыми губами.
— Видишь ли ты солнце? Видишь, как оно сияет, Сесватха?
— Солнце садится, — ответил Ахкеймион. По его щекам текли слезы.
— Да! Да. Тьма He-бога — не всеобъемлюща. Боги еще видят нас, дорогой друг. Они далеко, но я слышу, как они скачут в облаках. Они зовут меня, я слышу.
— Ты не можешь умереть, Кельмомас! Ты не должен умирать!
Верховный король покачал головой. Из его глаз, непривычно ласковых, текли слезы.
— Они меня зовут. Они говорят, что мой конец — это еще не конец света. Они говорят, теперь эта ноша — твоя. Твоя, Сесватха.
— Нет… — прошептал Ахкеймион.
— Солнце! Ты видишь солнце? Чувствуешь, как оно греет щеки? Какие открытия таятся в самых простых вещах. Я вижу! Я так отчетливо вижу, каким я был злобным, упрямым глупцом… И как я был несправедлив к тебе — к тебе в первую очередь. Ты ведь простишь старика? Простишь старого дурня?
— Мне нечего прощать, Кельмомас. Ты многое потерял, много страдал…
— Мой сын… Как ты думаешь, он здесь, Сесватха? Как ты думаешь, приветствует ли он меня как своего отца?
— Да… Как своего отца и как своего короля.
— Я тебе когда-нибудь рассказывал, — спросил Кельмомас голосом, хриплым от отцовского тщеславия, — что мой сын некогда пробрался в глубочайшие подземелья Голготтерата?
— Рассказывал. — Ахкеймион улыбнулся сквозь слезы. — Рассказывал, и не раз, старый друг.
— Как мне его не хватает, Сесватха! Как мне хочется еще раз очутиться рядом с ним!
Старый король некоторое время плакал. Потом глаза его расширились.
— Я его вижу, вижу так отчетливо! Он оседлал солнце и едет рядом с нами! Скачет через сердца моего народа, пробуждает в них восторг и ярость!
— Тс-с… Побереги силы, мой король. Сейчас придут лекари.
— Он говорит… говорит такие приятные вещи. Он утешает меня. Он говорит, что один из моих потомков вернется, Сесватха, — что Анасуримбор вернется…
Тело старика сотрясла дрожь, так, что он брызнул слюной сквозь стиснутые зубы.
— Вернется, когда наступит конец света.
И блестящие глаза Анасуримбора Кельмомаса II, Белого Владыки Трайсе, верховного короля Куниюрии, сделались тусклыми и неживыми. Вечернее солнце вспыхнуло в последний раз, угасло, и сверкающие бронзовые доспехи норсирайцев потускнели во мраке Не-бога.
— Наш король! — воскликнул Ахкеймион, обращаясь к угрюмым рыцарям, столпившимся вокруг. — Наш король умер!
Она невольно гадала, насколько приняты такие игры тут, на Кампозейской агоре.
Эсменет стояла к нему спиной, но тем не менее чувствовала его оценивающий взгляд. Она провела пальцами вдоль подвешенного к крыше ларька пучка мяты-орегано, как бы проверяя, хорошо ли он высушен. Потом наклонилась, зная, что ее белое льняное платье, традиционная хаса, выставит напоказ ее попку и раскроется на боку, продемонстрировав незнакомцу ее голое бедро и правую грудь. Хаса представляла собой не более чем длинный прямоугольный кусок ткани с замысловато расшитым воротом, перехваченный в поясе кожаным ремешком. Обычно такие платья носили в жаркие дни жены свободных людей, но пользовались они популярностью и у проституток — по причинам очевидным.
Однако она теперь не проститутка. Она…
Эсменет теперь и сама не знала, кто она такая.
Кепалорские рабыни-наложницы Сарцелла, Эритга и Ханса тоже заметили этого человека. Они хихикали над лотком с корицей, делая вид, что выбирают палочки подлиннее. Не в первый раз за этот день Эсменет поймала себя на том, что презирает их, как презирала, бывало, своих товарок в Сумне — особенно тех, что были моложе ее.
«Он смотрит на меня! На меня!»
Это был на редкость красивый мужик: белокурый, при этом чисто выбритый, широкогрудый, в одной лишь голубой льняной юбочке с золотыми кистями, которые липли к его потным бедрам. Судя по татуировкам, покрывавшим его руки, это был какой-то офицер из эотской гвардии императора. Но Эсменет его совсем не знала.
Они встретились совсем недавно — она была с Эритгой и Хансой, он — с тремя своими товарищами. Ее притиснули к нему в давке. От него пахло апельсиновой кожурой и соленым от пота телом. Он был высокий: ее глаза находились на уровне его ключиц. Было в нем нечто такое, что заставило ее подумать о несокрушимом здоровье. Она подняла голову и, сама не зная почему, улыбнулась ему, застенчиво, но понимающе.
Потом опомнилась, покраснела и, взбудораженная и растерянная, оттащила Эритгу с Хансой в тихий переулок, где не было никого, кроме праздных зевак, прогуливающихся вдоль прилавков с пряностями, заставленных лотками и увешанных гирляндами пахучих трав. Аромат пряностей был куда приятнее вони толпы, но Эсменет обнаружила, что ей не хватает запаха незнакомца.
А теперь его приятели куда-то делись, а он топтался на солнцепеке неподалеку и пялился на них с бесстыдной откровенностью.
«Не обращай внимания!» — сказала она себе, не в силах, однако, избавиться от воспоминания о том, как его твердый живот прижался к ее телу.
— Вы что делаете? — рявкнула она на рабынь.
— Ничего! — надулась Эритга. Она говорила по-шейски с сильным акцентом.
Тут все три девушки вздрогнули от треска палки, которой стукнули по прилавку. Старый торговец пряностями, кожа которого, казалось, приобрела цвет его товара, возмущенно смотрел на Эритгу. Он угрожающе помахал палкой, подняв ее к самому полотняному навесу.
— Она же твоя хозяйка! — воскликнул он. Загорелая девушка съежилась. Ханса обняла ее за плечи. Торговец обернулся к Эсменет, приложил ладонь к шее и наклонил голову вправо — жест, которым принято выражать почтение в касте торговцев. И одобрительно улыбнулся ей.
