сейчас на того самого мультяшного боцмана. — Карась, я гляжу, икряной — пузат, осанист, ладиколоном дорогущим так и вонят, как девка непотребна...

Старый волк в совершенстве владел тремя европейскими языками и одним азиатским, но для души полюбил в последнее время разыгрывать этакого персонажа «Записок охотника».

Лысый завертел башкой, прислушиваясь к окружающему и, по всему видно, пытаясь понять, куда его занесло.

— Ишь, шевелится, прыткой... — сказал Михалыч.

И неуловимым движением выбросил руку, целя повыше отвисшего брюха. Мазур так и не сумел заметить, куда пришелся тычок большого пальца, — но лысый, издав нечто среднее меж оглушительной икотой и визгом, обвис, ломаясь в коленках, так что конвоирам пришлось его подхватить за ворот и полы халата. Присутствующие смотрели на Михалыча с нешуточным уважением, а тот, благодушно улыбаясь, громко сообщил:

— Ох, не потерял еще дедушко хватку-то, одначе... Это что ж, аспид сей денежки законному владельцу возвертать не хочет?

— В корень зришь, дедушко, — сказал Мазур. — Упирается, паршивец. Бает, что жаль ему возвертать этакую финансовую сумму... Самому, мол, нужнее — на цацки заграничные, напитки алкогольные и девок блудливых...

— Господи ж ты боже мой, — со слезою в голосе протянул Михалыч, — и как только мать сыра земля носит таких прохвостов... Так это что ж, ребятушки? Выходит, вразумить нужно скупердяя грешного, и незамедлительно — голой жопою, скажем, на печку раскаленную али там ухи резать в четыре приема...

— Пользительно также, сдается мне, пальчики в дверь заложить, да по двери-то и пнуть от всей удали, — улыбаясь во весь рот, внес предложение Атаман.

Мазур покосился на пленного и ухмыльнулся: лысый, уже отошедший от короткого болевого шока, замер, словно статуя — без сомнения, переживая нешуточный надрыв чувств.

— Истину глаголишь, отрок, — сказал дедушка Михалыч. — Вот только, не в укор вам, нонешним, будь сказано, изячности не вижу я в ваших предложениях с мест. Грубовато, робяты, право слово. Совсем даже неизячно. Послушайте старого человека, он дурного не посоветует — как-никак, нешуточный жизненный опыт. Берете, стало быть, свечечку стеариновую, лучинок парочку да плоскогубцы обычные...

И он с ангельской кротостью подробно изложил описание столь жуткой и замысловатой процедуры, что пленный невольно попятился, так что пришлось возвращать его на исходную позицию. Мазур повелительно мотнул головой, и лысого потащили в дом, затолкнули в комнату, чьи окна выходили на огород и соседские заборы, так что сориентироваться человеку, с которого сдернули мешок, было решительно невозможно.

Лишние вышли, остались только Мазур, в хозяйской позе разместившийся за покрытым новехонькой клеенкой столом, усаженный на стул лысый и Атаман, возвышавшийся над пленным в качестве конвоя. Лысый на него мимолетно оглянулся, что ему, безусловно, душевного равновесия не прибавило: душа у Атамана была нежная, как тропический цветок, вот только, так уж получилось, сочеталась с метром восемьдесят семь роста, бритой наголо башкою и физиономией, в данной конкретной ситуации способной довести впечатлительного человека до инсульта.

— Располагайтесь, Павел Петрович, располагайтесь, — сказал Мазур гостеприимно. — Разговор у нас с вами будет долгий... а может, и нет. Это уж от вас зависит, золотой вы наш, бриллиантовый... — Не меняя позы и не убрав благожелательной улыбки с лица, он рявкнул зло: — Так ты что же, сука, решил, что долги можно всю жизнь не отдавать? Меж приличными людьми так не полагается...

Лысый зло таращился на него исподлобья, левая щека у него чуть подергивалась. Мазур с радостью констатировал, что собеседник, по всему видно, не собирается ни с инфарктом со стула падать, ни даже обливаться горючими слезами, а значит, досадные случайности вроде совершенно ненужного трупа на руках исключены.

Потом лысый с капелькой деланого возмущения воскликнул:

— Какие такие долги? Пояснее выражайтесь, пожалуйста. Что-то я за собой не помню никаких долгов...

— Ах ты, раскудрявая твоя башка со вшами... — ласково сказал Мазур. — Сплошная невинность, а? Да на тебе долгов больше, чем блох на барбоске...

— А конкретно? — спросил лысый напряженно, очень напряженно. На лбу у него пот сверкал крупными бисеринами.

— Ну, давай освежать твою девичью память, Павел Петрович... — сказал Мазур. — Знаешь ты Шарипова Ильхана? Только не говори, сучий потрох, что незнаком тебе такой человек. Прекрасно ты его знаешь. Он-то, наивная душа, тебя считал надежным другом, вот и крутанул на пару с тобой сделочку на доверии. В том смысле, что работали вы вместе, бабки должны были поделить поровну, вот только ты его законную долю зажал. Ну, а поскольку сделка имела свою специфику, документиков никаких не имелось и в суд ему идти было не с чем, а окольными методами он тебя достать поначалу не смог, потому что у тебя крыша покруче... Вот тебе события в кратком изложении. Должен ты ему его законную долю, чего уж там. По всем понятиям должен. Что ж, если он татарин, так ему и долю отдавать не надо? Неужто, Павел Петрович, у тебя до сих пор злость затаилась на татаро-монгольское иго? Так это когда было... К тому же некоторые в книжках пишут, что и не было вовсе никакого татаро-монгольского ига. Читал я парочку. В любом случае нехорошо, Пашуня...

Он сузил глаза. Зрелище было чуточку странноватое: дражайший Павел Петрович на глазах отмяк. Расслабился. Почти что повеселел, и из его груди едва не вырвался вздох облегчения...

Ну, никакой тут загадки не было для человека с некоторым житейским опытом. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы моментально доискаться до отгадки: лысый накосячил не в одном месте, черт-те сколько народу, надо полагать, имели к нему схожие претензии. И ожидал он чего-то гораздо худшего.

Претензий, на фоне которых должок Ильхану выглядел едва ли не пустячком...

— Ах, Ильхан... — сказал лысый врастяжку, не в силах подавить на роже отблески того самого несказанного облегчения, — ну...

— Было?

— Ну...

— Знаешь, Пашуня, что меня в тебе удручает? — спросил Мазур без улыбки. — Дешевизна твоя, родной. Ты у Ильхана зажулил всего-то четыреста тысяч баксов. Всего-то! Где-нибудь в Урюпинске это несказанное состояние, но для Москвы, рассуждая здраво, такой мизер, что противно делается. Копейки это для Москвы, финансовой столицы нашей малехо съежившейся Родины... Грубо прикидывая, сотки четыре землицы в Барвихе. Качественная немецкая машина. Не самая богатая квартирка. И так далее... Копейки, Паша! Тебе не совестно так крохоборничать?

— Копейка рубль бережет, — глядя исподлобья, отозвался лысый.

— Ага, — сказал Мазур, — поганая, но все же философия... Паш, она у тебя прокатывала, когда меня не было в окрестностях. Но теперь-то я есть. И бабки ты Ильхану отдашь. Чтоб я так жил...

— А вы, собственно, от кого будете? — спросил лысый с видом человека, в чьей голове уже щелкает примитивный компьютер. — И кто за вас может слово сказать? Ну, и все такое прочее... Сами понимаете. Не похоже, что первый раз такое крутите...

Мазур встал, обошел стол и присел на его краешек, нависнув над невольно отшатнувшимся лысиком:

— Я, Паша, самая страшная фигура на доске, — сказал он серьезно и веско. — Самая жуткая персона. Я — отморозок... Врубаешься? Давай-ка откровенно. Если договоримся по-хорошему, ты все равно никому не пискнешь, а если выйдет по-плохому, то жаловаться ты на меня сможешь исключительно с того света, — а это сложная и проблематичная процедура, которая, если знатокам верить, одному из тысячи удается... Я, Паша, классический, патентованный, заматерелый советский спецназ. Только не говори, что не слыхивал про такую разновидность гомо сапиенса... Да черт, я тебе больше скажу, точнее, продемонстрирую...

Он достал свое служебное удостоверение — немалых размеров, в темно-вишневой обложечке,