движением мазнула его всей пятерней по лицу.

— Прими это клеймо от меня на память, — сказала она. — И носи его в любом облике, зримом и незримом, во все времена и во всех мирах.

В ответ раздался такой вой, что, если бы не сорванная крыша и не выбитые окна, у людей, наверное, полопались бы барабанные перепонки. Прежнего Соломона уже не было. Его внешность менялась ежесекундно, но какой бы новый облик ни приобретал разъяренный бес — каменного идола или медного змея, — на его шкуре горели пять глубоких параллельных царапин.

Напоследок Соломон превратился в тучу бешено мельтешащей черной паутины, попытавшейся запеленать Дашку в непроницаемый кокон, из которого она,. надо полагать, уже никогда бы не вырвалась.

Однако девчонка извернулась и с криком: «Изы-ди!» — показала бесу четыре кукиша сразу.

— Изыди! — харкая кровью, поддержал ее Дарий.

— Изыди! — Синяков вложил в этот крик столько силы и страсти, что его душа на мгновение потеряла связь с телом и вернулась обратно, только совершив в свободном пространстве нечто вроде сальто-мортале.

— Изыди! — Димка очертя голову бросился вперед и хлестанул беса стеблем волшебной травы.

Такого дружного отпора Соломон, конечно же, не ожидал. Туча паутины сжалась до размеров футбольного мяча, который выкатился к двери и прыжками понесся прочь. Пять красных полос на черном фоне напоминали товарный знак какой-то спортивной фирмы.

Преодолев таким манером метров пятьдесят, Соломон попытался превратиться в крылатое существо, но так и не смог оторваться от земли. Дальнейший путь он продолжал в жалком облике дождевого червя, длинного и толстого, как пожарный шланг. Форма клейма, оставленного Дашкой, при этом не изменилась, только теперь это были фиолетовые полосы на розовом.

Однако, прежде чем исчезнуть окончательно, ползучая тварь сделала стойку на хвосте и голосом, срывающимся от ненависти, пригрозила:

— Знайте, что власть бесов простирается гораздо шире, чем вам кажется. И за это надо благодарить вас, людей. Поэтому очень скоро мы встретимся опять. Жаль, конечно, что не все доживут до этого момента…

— Кого я вижу! — Дашка перевела взгляд с Синякова на Димку, корректно отвалившего в сторону сразу после того, как стало ясно, что между его отцом и неизвестно откуда взявшейся юной ведьмой существует взаимная симпатия. — А сыночек-то в папашу уродился. Только поотчаянней будет.

— Ничего не поделаешь, — развел руками Синяков. — Зачем отец, когда сам молодец!

— Ты себя в старики не записывай. Осталась еще силушка?

— Есть немного.

— Тогда лови меня! — Разбежавшись, Дашка прыгнула в объятия Синякова.

— Эй, кончайте там лизаться! — буркнул Димка. — Комбату никак конец приходит…

— Как ты себя чувствуешь? — допытывалась Дашка у брата. — Жить будешь али нет? Любой колдун свою смерть загодя чует.

— Если почую, сразу скажу… Таить не стану, — пообещал Дарий, которому каждое новое слово давалось с видимым усилием. — Ты лучше объясни, как попала сюда.

— Я для всех буду рассказывать, можно? — Под «всеми» Дашка имела в виду Синякова и Димку, примостившихся поблизости.

Дарий обвел мутным взором сначала юного штрафника, не убоявшегося ни подневольной службы, ни бесов, а потом и его настырного папашу, вопреки всему в одиночку выжившего в Пандемонии, однако ничего по их поводу не сказал, еле-еле выдавив посиневшими губами:

— Можно.

— Тогда надо издали начинать… Когда вы меня одну бросили, я поплакала немного и в город вернулась. Получила по квитанции чемодан и осталась ночевать на вокзале. Если человек при чемодане, его милиция не трогает. Утром чемодан опять в багаж сдала и на то самое место вернулась, где тебя ждать обещала. — Она без всякого стеснения чмокнула Синякова в щеку. — День впустую просидела. Какие-то алкаши ко мне клеились, но я их быстро отшила… Ночевать на базар поехала. Хотела новости узнать. Там купила полмешка сырых семечек. Часть зажарила, часть так оставила. Многие ведь, особенно старики, сырые любят. Теперь я на той проклятой окраине уже не просто так ошивалась, а вроде бы при деле была. Навара, правда почти никакого. Больше сама налузгала, чем продала Потом смотрю, братец мой катит на своем драндулете. Обматюкал он меня самыми последними словами и назад стал гнать. Я для вида согласилась да еще и семечек ему в карман насыпала. Знаю ведь, какой из карманов у него дырявый. Сколько раз зашить хотела только он не давал… Мотоцикл, думаю, будет бросать на кочках да колдобинах, вот семечки и посыплются. Вы их, кстати, кушайте, зачем добру пропадать… Ну а потом подождала немного и пошла вслед за братцем. Как нитка за иголкой.

— Как же ты в темноте шла? — удивился Синяков.

— Как-как! Обыкновенно. Я ведь ему семечек сырых насыпала, нежареных. А каждое семечко — живое. В нем до поры до времени зародыш живой жизни таится. Я живое в любой темноте различу. Хоть человека, хоть кактус. От них всегда сияние исходит. Эти семечки мне в темноте как звездочки светили. Только, конечно, не так ярко… Разве для тебя это новость?

— Новость, — сознался Синяков. — Я в темноте только гнилушки вижу… Скажи, а не страшно тебе было? Сама ведь говорила, что темных нор боишься.

— Страшно… Но без милого еще страшнее. Я ведь за тебя больше боялась, чем за себя. Чуяло мое сердце, что ты в беду попадешь.

— На этот раз обманулось твое сердце, — произнес Дарий. — Милый твой, как Колобок из сказки… От любой беды уйдет…

— Разве это плохо? — удивилась Дашка.

— Хорошо… Ты лучше вспомни, не встречала ли кого по дороге?

— Встречала, как же! — охотно подтвердила она. — Несколько раз этих уродов встречала, которые бесами зовутся. Только все они какие-то пугливые. Шарахались прочь. От семечек отказывались. Потом паренька одного встретила. Совсем несчастного. Он дорогу в мир людей искал, а я ему ничего объяснить не смогла. Правда, семечками одарила. Он голодный был.

— Это Семенов… Из второй роты. В мир людей ему дороги нет, а назад вернуться боится. Пропадет зазря… Так тебя, говоришь, бесы боятся? Только увидят и сразу шарахаются?

— Да, а что тут особенного?

— Ничего… Ты хоть за последние дни ела что-нибудь?

— Семечки.

— И голода не чувствуешь?

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Потом сама поймешь… Эй! — Лицо Дария, до этого неподвижное, как маска, вдруг перекосилось. — Кажется, чую! Смерть свою чую! Далеко она еще, но сюда идет… За ротным послали?

— Давно уже, — ответил Димка. — Скоро должен здесь быть. Если, конечно, живым остался.

— Ладно, пока его нет, поговорим о главном. — Похоже, что предчувствие скорой смерти прибавило Дарию сил. — Колдун, прежде чем из жизни уйти, обязан все свои тайны кому-то передать. Это уж как закон! А иначе не будет ему покоя на том свете. Причем передать не первому встречному, а человеку с понятиями… Почему, думаете, тот чекист, что по соседству с нами жил, так меня привечал? Он колдуном был. Колдуном из колдунов. Только, конечно, в своем репертуаре. Идейные догмы ему развернуться не позволяли. Нельзя одновременно верить в марксизм-ленинизм и заниматься черной магией. Хотя и скрывал он свою настоящую сущность, но втайне от всех пользовался ею. Да и не один он, наверное, был такой. Недаром ведь публика до сих пор удивляется, какого это враги народа во всех мыслимых и немыслимых преступлениях сознавались. Нет, тут без колдовства не обошлось… Ну а когда пришел ему срок в гроб ложиться, старик мне многое поведал. Да и шмотку эту я недаром ношу, — он погладил рукав кожаной куртки. — В одежде колдунов тайная сила накапливается. Вроде как электричество в аккумуляторе. Недаром ведь за столько лет ее ни моль не тронула, ни плесень…

— Ты случаем не бредишь? — Дашка положила ладонь ему на лоб.