на сколько бы ни приехал, они не проведут это время вместе. Но когда она услышала «сегодня», сердце у нее ухнуло в пропасть. В ту самую ледяную пропасть, в которой оно и было все это время без него…

— Сегодня… — чуть слышно повторила она.

— Да. И я не могу не думать о тяжелом, потому что надо с тобой решить. А легко с тобой не решится.

— Что со мной надо решить? — не поняла Эстер.

— Как тебя отсюда увезти, вот что. Не в Москву, не в Москву, — поспешил добавить он, заметив ее протестующий жест. — Но из Европы — увезти.

— Да куда же меня можно увезти из Европы? — улыбнулась Эстер. — В Америку, что ли?

— Больше в самом деле некуда, — кивнул Игнат. — Не в Антарктиду же.

— Не вижу разницы между Америкой и Антарктидой, — засмеялась она. — Обе одинаково нереальны.

— У меня в Норвегии друг живет… — не обратив внимания на это высказывание, задумчиво сказал Игнат.

— Когда это ты успел норвежского друга приобрести? — удивилась Эстер. — А как же граница на замке?

— Она и есть на замке, — усмехнулся он. — Но торговые представительства все же существуют. А друг не норвежский — он в Осло по работе. Отправляет советский лес в Америку.

— Ты хочешь спрятать меня среди бревен на советском пароходе?

Все-таки ей было ужасно смешно от его размышлений!

— Почему на советском? Он с разными пароходными компаниями имеет дело, и с американскими тоже.

— А виза? — уже не насмешливо, а растерянно спросила Эстер. — С чего мне вдруг дадут визу США?

— Об этом я и думаю. Поезд вечером, я успею с ним созвониться. Может, он что подскажет.

— Нет, Игнат, — решительно заявила Эстер. — Пусть даже дадут мне эту визу, пусть даже пустят на этот пароход, приплыву я в Америку — и что? Я уже это проходила. Никто меня там не ждет. Ну что я там буду делать?

— Ничего ты не понимаешь! — Его голос зазвучал вдруг грозовой нотой. — Год еще, много два, и все это ерундой покажется — кто ждет, кем работать… Штурмом будут пароходы брать, в трюмы проситься! Ты хоть понимаешь, какая здесь мясорубка начнется?! — Голос его гремел уже так, что заглушал шум воды у порогов. — У нас вон тоже только и разговоров: малой кровью, на чужой земле… Дурацкие иллюзии! А я тебе скажу, что будет: всю землю большой кровью зальют, и свою, и чужую. Сначала Гитлер здешние страны по одной сожрет, потом на нас пойдет. А ты здесь одна… Ты должна уехать в Америку сейчас, — твердо сказал он. — Это последняя возможность.

— А ты? — тихо спросила Эстер.

— Что — я?

— Ты что будешь делать? Раз, говоришь, повсюду война начнется?..

— Ну что в войну делают? — Он улыбнулся; грозовые ноты в голосе исчезли. — Воюют.

— Игнат, поедем вместе!

Она почувствовала, что сейчас снова разрыдается в голос. Глупо было просить его ехать с нею — можно подумать, ее собственный отъезд был уже решен! Но она почему-то понимала: так оно и есть — решен. В ту минуту, когда Игнат сказал, что хочет отправить ее в Америку, она поняла, что так он и сделает, чего бы это ему ни стоило. Скальная твердость его взгляда, могучая надежность рук, грозовые ноты в голосе — все в нем не позволяло сомневаться ни в одном его слове.

— Ну что ты глупости говоришь? — Он притянул ее к себе и погладил по голове. Она не удержалась и всхлипнула, но торопливо вытерла глаза. — Ну куда я поеду? Сама ведь понимаешь…

Конечно, она понимала, что это невозможно. Невозможно потому, что поехать с нею означает бежать из СССР, а он не может бежать, оставив Ксеньку на произвол судьбы, да еще на страшный произвол, и не может оставить все, из чего состоит его жизнь, и… И когда начнется война, он будет защищать все, что положено защищать мужчине, и это не может быть иначе, несмотря на все, что связывает его с нею, а эта связь есть, и она так же сильна в нем, так же важна для него, как для нее…

— Я понимаю, — сказала Эстер. — Как скажешь, так и сделаю.

— Даже не похоже на тебя, — улыбнулся он. И добавил уже без улыбки: — Вряд ли мне сегодня до отъезда удастся тебя увидеть. И из Москвы тебе написать не смогу, иначе все точно сорвется. Ты просто знай: если тебя известят, что надо сделать то-то и то-то — документы подать, еще что-нибудь в этом роде — значит, так и надо сделать. Поняла?

— Да.

Над рекою поднялся еле ощутимый ветер, коснулся щек Эстер, горячих от с трудом удержанных слез, коснулся Игнатовых светлых волос, ласково перебрал их невидимыми пальцами. Эстер подняла руку и коснулась их вслед за ветром. Она вдруг вспомнила, как когда-то, на берегу Яузы, вот точно так же смотрела, как ветер перебирает светлые пряди у него на лбу, и вдруг ей захотелось коснуться их рукою… Тогда это было невозможно, а сейчас никто не мог ей помешать. Но и тогда, и сейчас доля невозможности осталась в их отношениях неизменной, хотя причины ее тогда и сейчас были разные.

— Помнишь, тогда на Яузе тоже ветер был? — невпопад сказала она.

— Помню. — Ее слова совсем не показались ему непонятными. — Все я помню. Пока живой, ничего не забуду.

Эту последнюю фразу он произнес совсем тихо. Эстер опустила глаза. Она хотела сказать, что тоже не забудет ничего, пока жива, но это было понятно и так, и она знала, что он это понимает.

— А ты тогда про реку времен говорил, — улыбнулась она. — Стихи чьи-то… Что она все дела людей уносит и все в пропасти забвенья топит.

— А!.. — улыбнулся он. — Есть такие стихи. Но ведь и другие есть.

— Какие — другие?

— «Не все, что здесь цвело, увянет, не все, что было здесь, пройдет».

Он произнес эти слова таким твердым тоном, как будто это не стихи были, а неотменимые и непреложные математические формулы. Или законы строительства мостов.

И вдруг резко обернулся к Эстер и обнял ее так крепко, что у нее потемнело в глазах.

— Прощай, — сказал он. — Прощай, счастье ты мое невозможное!..

Он даже не поцеловал ее — только сказал это и, одним сильным движением поднявшись со скамейки, не оглядываясь, быстро пошел вдоль берега. Через минуту его высокая фигура исчезла за поворотом вьющейся над рекой аллеи.

Эстер вскрикнула, вскочила, хотела броситься за ним… И осталась на месте. За все это бесконечно долгое, это краткое, как прочерк метеора, время, которое они провели сегодня вместе, он не сделал ничего, что показалось бы ей хоть на йоту неправильным. Он жил по особым правилам — самым глубоким правилам жизни, и Эстер чувствовала их так же ясно, как чувствовала свои руки и ноги.

Но выдержать правильность всего, что делала с нею жизнь, было невозможно. Она почувствовала, как в глазах у нее темнеет, и край скамейки почему-то ударяет ее под колени, и земля уходит из-под ног, и сознание уходит тоже.

Тим ушел на работу рано.

Правда, Алиса проснулась еще раньше и успела сварить ему кофе из найденных в навесном шкафчике зерен, которые она смолола на ручной кофейной мельнице, стоявшей в том же шкафчике. Его почему-то все это очень смутило — то, что, выйдя из спальни в закоулок, называемый кухней, он обнаружил на плите джезву со свежесваренным кофе, а у стола Алису, режущую хлеб.

— Ну зачем ты! — пробормотал он. — Я и сам бы… Рано ведь еще, зачем ты встала?