ты догадался?

— Просто вычислил. — Он осторожно и успокаивающе провел рукою по ее растрепавшимся волосам. — Логически вычислил.

— Что я в пивнушке пою?

Эстер невольно улыбнулась сквозь слезы.

— Ну да, — чуть смущенно признался он. Смущение так мало шло к его лицу, ко всем его твердым линиям! — Я в Берлине был, там много наших по ресторанам поет. Ну, я подумал, и здесь тоже… А рестораны-то здесь сплошь пивные. Любят пиво твои чехи! Неделю ходил каждую ночь, пока нашел вот… А у нас Мюзик-холл твой закрыли. — Он снова успокаивающе погладил ее, на этот раз не по голове, а по плечу и сказал: — Пойдем.

— Куда? — спросила она. — К тебе? Ты где остановился?

Он на секунду замялся, потом все-таки ответил:

— В гостинице. Близко тут, возле «Дома Фауста». Но ко мне нельзя.

— Почему? — удивилась Эстер. Но тут же вспомнила, откуда он приехал, и торопливо добавила: — То есть понятно…

— Вот именно, — кивнул Игнат. — Не один же я здесь, а за коллег не поручусь.

Эстер и сама уже поняла, что сообщать своим спутникам о контактах с иностранцами, да еще с эмигрантами, ему нельзя. Она и сразу это поняла бы — советская жизнь с ее доносительскими правилами помнилась ей слишком хорошо, — если бы не потеряла всякое соображение, увидев его.

— Может, к тебе пойдем? — спросил Игнат.

— Ко мне тоже нельзя, — вздохнула Эстер. — У меня…

— Ну, неважно.

Он еле ощутимо сжал пальцы лежащей на ее плече руки. Конечно, он подумал, что у нее дома муж или еще какой-нибудь мужчина, и не хотел, чтобы она оправдывалась за его наличие. На самом же деле Эстер не могла пригласить его к себе лишь потому, что снимала теперь даже не комнату, а угол в тесной квартирке в Еврейском квартале.

Русская акция давно закончилась, стипендия закончилась вместе с нею, а на заработок пивной певички снимать отдельную комнату было затруднительно. То есть на совсем маленькую комнатушку деньги, пожалуй, нашлись бы, но в самом начале зимы Эстер подвернула ногу, долго из-за этого не работала, к тому же пришлось лечить разорванное сухожилие, она залезла в долги… Оттого и угол. Вдова, сдавшая его, была женщиной доброй и тихой, но наличие шести детей, от которых Эстер отделяла только льняная занавеска, можно было выдержать с трудом. Впрочем, если бы у вдовы не было шести детей, она и не сдала бы угол постороннему человеку…

Как бы там ни было, но прийти в этот отделенный занавеской угол с Игнатом было невозможно.

— Пойдем тогда в ресторан куда-нибудь, — сказал он. И добавил извиняющимся тоном: — Просто я сразу подумал, тебе рестораны надоели…

— Вообще-то да, — кивнула Эстер. — Давай лучше просто так по улицам погуляем. Весна в Праге теплая, не замерзнем.

— Не замерзнем, — кивнул он и обнял ее за плечи. — Пойдем.

Они медленно пошли по темной, сжатой старинными домами Златой уличке. Первую минуту Эстер думала, что Игнату неловко идти с нею в обнимку — шаги-то у него были раза в три шире, чем у нее, — но он шел так свободно, что она об этом забыла.

Да и вообще обо всем она забыла — обо всем, что угнетало ее до сих пор, что делало дни и ночи бессмысленно длинными, а жизнь безнадежно унылой! Только он каким-то загадочным образом, без слов, умел придавать ее жизни неназываемый, но отчетливо ощутимый смысл… Он да Ксенька.

Эстер хотела спросить про Ксеньку, но не смогла. У нее словно язык онемел, когда она представила, какой может услышать ответ: что та выслана, арестована, расстреляна…

— Ты по работе приехал? — спросила она.

— Да.

Его могучая фигура темнела рядом так, что казалось, один из домов Златой улички сошел со своего места и идет рядом с Эстер. Представив себе это, она засмеялась. Ей хорошо было идти рядом с ним и представлять его большим домом.

— Что ты?

Он тоже улыбнулся в темноте. Она не увидела это, но почувствовала.

— Да глупости. Ты на дом похож, знаешь? Я потому и засмеялась. Смешно же, когда дом по улице идет и обнимается. — Он улыбнулся снова и обнял ее крепче. — А вообще-то, — добавила она, — на этой улице еще и не такое может быть. На ней же алхимики когда-то жили. Одержимые и сумасшедшие. Философский камень искали. Здесь есть такой камень, я тебе сейчас покажу, который на самом деле не камень, а дом, только его никто не видит, а все думают — просто камень. А под камнем, то есть под домом, будто бы клад зарыт, и откроется он будто бы только перед концом света… — Она вдруг замолчала, словно споткнулась, остановилась и, подняв на него глаза, тихо сказала: — Господи, о чем я говорю! Расскажи, как ты живешь, Игнат. Я думала, мы с тобой никогда больше не увидимся, а сама теперь про какой-то камень дурацкий…

— Живу. — Он пожал плечами. — Рабфак закончил, потом строительный вуз. Мосты строю. Вот, приехал европейский опыт перенимать.

— А… Ксенька? — Сердце у Эстер замерло, когда она выговорила наконец это имя. — Она… с тобой?

— Со мной, — помолчав, почему-то глухо ответил он.

— Так что же ты молчишь! — с облегчением воскликнула Эстер. — Я уж подумала… Ну, что она — работает, вообще как? Дети есть у вас?

— Детей нет, — сказал он.

— Почему? — удивилась она.

Игнат молчал. Они стояли друг напротив друга на пугающей призраками улице алхимиков, и Эстер не думала ни о каких призраках, потому что не было в мире большей простоты и ясности, чем та, которую она наконец, после долгих семи лет, снова чувствовала теперь, когда они снова смотрели друг другу в глаза.

— Мы глубоко несчастливы. — Игнат наконец нарушил молчание. — Глубинно несчастливы.

Его речь еще семь лет назад почти утратила простонародные выражения и интонации, а теперь и вовсе звучала речью хорошо образованного, не затрудняющегося сложными фразами человека.

«Он очень талантлив, — вспомнила она Ксенькины слова. — У него живое воображение, при этом он мыслит глубоко и логично. Если Бог поможет, его ждет большое будущее».

— Но… почему? — растерянно спросила Эстер. — Вы вместе — и несчастливы?

— Она себя винит, корит. Считает, что карьеру мою испортила, что если бы не она, я чего-то небывалого достиг бы, — невесело усмехнулся Игнат. — В ней все время эта мысль стоит, как кол, и жить ей не дает.

— Ей? — медленно проговорила Эстер. — А тебе, Игнат?

— Да с чего мне глупость такую думать? — В его голосе прозвучала такая открытая страсть, какой она никогда в нем не слышала. — Что я, столицу покорять приехал в свое время, как предок пятиюродный? С голоду вся семья подыхала в деревне, вот и приехал. А честолюбия мне до той черты отмерено, чтобы по головам не ходить. Какая же при этом карьера, у нас-то?

— Но — что? — так же тихо спросила Эстер. — Ты же сказал «мы несчастливы». Ты-то почему?

— Я-то? — Он словно захлебнулся ее простым вопросом. — Я… Тебя не могу забыть, вот почему.

Эстер еле на ногах устояла, как будто он ее ударил.

— Как?! — с трудом проговорила она. — Ты — меня?..

— Я — тебя.

И тут она поняла, что это правда. Та самая правда, которая была написана на смешной любовной