— Я ничего не знаю.

— Это мы посмотрим.

— Тут и смотреть нечего. Я знаю ровно столько же, сколько и рядовой обыватель.

— Елизавета Алексеевна, — неожиданно ласково сказал гориллоподобный. От человека с такой внешностью ждешь чего угодно, только не ласковости. — Я понимаю, вы в шоке, вам надо немного отдохнуть. С вами, я думаю, захотят поговорить и насчет этого взрыва тоже. Молодой человек, проводите ее, пожалуйста. Пусть подождет где-нибудь.

— Она подождет в собственном кабинете, дорогой милиционер, — с достоинством ответил Савва. «Дорогой милиционер» было реакцией на «молодого человека». Двадцатишестилетний Савва выглядел очень юно и терпеть не мог, когда ему об этом напоминали.

Савва довел Лизавету до ее комнаты.

— Сварить кофе?

— Можно… Только тебе ведь ехать надо. Твоя дама из Счетной палаты ждет.

— Ничего, подождет. Да и не поеду я… Тут такое творится…

— Это глупо. Если эта дама так напугана, а ты не придешь, можно считать источник потерянным. Да и она распереживается. Ехать надо, иначе сюжет пропадет.

Нельзя сказать, что в данный конкретный момент Лизавета так уж дорожила репортажем о бюджетно-медицинском воровстве. Просто очень хотелось остаться одной.

— Ладно, тогда я туда и обратно. Машину поймаю.

Кофе Савва не приготовил, да ей и не хотелось кофе. Каждые пять минут тарахтели телефоны — то городской, то местный. Лизавета не снимала трубку — не было сил и желания говорить.

Она попробовала разобраться в ситуации. За последние четыре дня ее, в сущности, размеренная жизнь пошла наперекосяк. Раньше все было правильно и понятно: эфиры, съемки, срочные вызовы на работу, нотации руководства, выходные дни, домашние хлопоты, заботы о Масоне, электронные письма от Сергея, телефонные звонки мамы из Москвы. С тех пор как умерла бабушка, мама звонила минимум три раза в неделю. Теперь же Лизавета попала в другой мир. Первый сигнал новой жизни прозвучал в лондонском пабе. Тогда же появился господин Давыдов. Так что, во всем виноват он? Вряд ли. Ее жизнь, бывало, и раньше закручивалась криминальной спиралью. И когда она влезла в расследование убийства журналиста Кастальского, а тот оказался предателем и косвенной причиной смерти прокурора города. И когда они с Маневичем устроили пожар в школе политических двойников. Нет, не стоит обвинять таинственного программиста.

«Ты притягиваешь приключения, ты напрашиваешься на приключения, вокруг тебя постоянно что-нибудь происходит, словно ты живешь на полюсе нестабильности, — сказал ей прошлой осенью, как раз когда она собиралась в Лондон, Саша Байков. — Мы и так живем в эпоху перемен, в самой нестабильной стране на планете, а ты еще от себя добавляешь. Так жить нельзя». — «Ты не оригинален, о невозможности такой жизни первым заявил известный кинорежиссер», — ответила ему тогда Лизавета. Получилось банально, но только потому, что она не смогла подыскать нужные слова. Обвинения Саши казались ей несправедливыми. Она вовсе не искательница приключений, готовая на все, лишь бы попасть в историю. Она вполне рассудительный человек и вовсе не ищет бурь. Не ее вина, что из вполне благоразумных решений и благовидных поступков выходит черт знает что, да еще с похищениями и стрельбой. Саша должен это понимать, но он оказался непонятливым.

Зато когда Лизавета вернулась из Лондона, Саша Байков понял все и сразу, понял, что за месяц многое переменилось. И отошел в сторону.

Лизавета поежилась. Идиотские мысли лезут в голову. Она попала в опасную игру, причем сама толком не знает, кто еще участвует в этой игре и каковы ставки. Сейчас придут допрашивать насчет взорвавшейся машины. А она, вместо того чтобы проанализировать ситуацию и принять решение, вспоминает, кто, что и когда ей говорил, копается в подробностях своей личной жизни. Неужели правы оголтелые сексисты, утверждающие, что даже у самых умных женщин всего полторы извилины, да и те забиты всякими рюшечками, воланчиками и поцелуйчиками?

Лизавета вдруг вспомнила, как она сдавала курсовую работу в университете. Это был довольно смелый курсовик, в котором студентка Зорина вполне аргументированно доказывала, что те или иные глобальные идеи, будь то война за гроб Господень, борьба за чистоту веры или расы, трансформируются от эпохи к эпохе иногда до неузнаваемости и прекрасно обслуживают конкретные интересы вполне конкретных людей. Исследование было не слишком глубоким, но Лизавета покопалась в книжках и нашла довольно красноречивые примеры.

С крестовыми походами ходили в разные страны в зависимости от того, какой лакомый кусочек — Палестина или Лифляндия — попадал в поле зрения «борца за веру». И никому не приходило в голову вспомнить, что цель крестового похода — освобождение от власти неверных земли, где родился Иисус. Типичный двойной стандарт.

Умные арабы-завоеватели, покорив зороастрийский Иран, быстро причислили зороастрийцев к «людям писания», которых вовсе не обязательно обращать в истинную веру — пусть поклоняются прежним богам, только при этом следует платить определенную мзду. Очень мудрый ход: и казне пополнение, и не надо уничтожать население целой страны. А население потихоньку в большинстве своем все равно перешло в ислам, только чуть позже.

Двойной стандарт. Новые одежки для прежних идей и идеалов. Так было в двенадцатом веке, так было в девятнадцатом, так есть в веке двадцатом, и так будет всегда. «Рассматривая трансформацию базовых идей и идеологий, можно точнее представить себе политическую и экономическую историю того или иного народа», — писала Лизавета. Оппонент, высокоученый профессор с окладистой бородой, сначала расхвалил работу, а потом унизил Лизавету одной фразой: «Автор предлагает довольно любопытную концепцию, позволяющую взглянуть на историю не снизу вверх — от политики к идеологии, а наоборот; этот метод в некоторых случаях может принести определенные плоды, но сразу видно, что статью писала женщина, придающая слишком много значения мелочам».

Пятерку Лизавета, конечно, заработала, а потом ей приснился нелепый сон. Она пишет статью, радуется, что хорошо получилось, перепечатывает ее на машинке, после чего берет розовые кружева и старательно пришивает кружевную рюшечку к каждой странице. «Я же говорил — все очень хорошо, но женщина…» — заявляет бородатый профессор и брезгливо трогает руками розовые кружавчики.

Сон повторялся с завидной регулярностью. И когда ей не разрешили поехать в командировку в Абхазию на том основании, что она женщина. И когда она слышала разговорчики, что, мол, на этот корпункт баб не берут, такой у них жизненный принцип. И еще много-много раз. Лизавета вовсе не была ярой феминисткой, но ей казалось обидным, что кого-то считают умнее или способнее только на том основании, что этот «кто-то» носит штаны, а не юбку.

Неужели это действительно так? Ведь окажись на ее месте мужчина, он наверняка готовился бы к допросу, а не плавал по волнам лирической памяти…

Снова заверещал телефон, на этот раз местный. Взяв трубку, Лизавета услышала голос Саши Маневича:

— Ой, а я боялся, что ты ушла. Никто не отвечает, и дверь заперта. Борюсик сказал, что репортаж о взрыве надо делать обязательно и чтобы мы с тобой переговорили. Ты готова?

— Не знаю, Саш. — Лизавета растерялась. Вторично посылать коллегу к черту не хотелось. Но лепетать что-то перед камерой хотелось еще меньше. — Меня тут милиция собирается опрашивать… Я даже не знаю, как вы успеете.

— Успеем. Это три минуты, ты сама знаешь. Снимем прямо у тебя в кабинете. Или нет, лучше в студии. Ты у нас ведущая. Лицо компании. Пусть тебя увидят в знакомом интерьере. Спускайся, я с оператором буду там через пять минут.

Лизавета порылась в ящике своего письменного стола и извлекла рабочую косметичку. Потом подошла к зеркалу, осмотрела лицо и прическу критическим, предэфирным взглядом. «Выглядеть» в кадре надо несмотря ни на что. Прекрасный повод взять себя в руки.

Выглядит она неважно: тени под глазами, лохматая, как ведьма после шабаша. Но под луной нет ничего непоправимого, особенно когда речь идет о женском личике. Итак, карандаш, высветляющий тени и скрывающий следы невзгод, чуть-чуть тона, немного пудры, капельку румян, потом глаза — тушь и