Как ни соблазнительно было мне ответить, я не могла себе позволить сплетничать о другой жене.

— Здесь у нас всегда прекрасная погода, пока она не разбушуется, — продолжал садовник. — Мне бы надо милицейских добровольцев нанять, чтобы цветы мои оберегать. Вы только взгляните на нее!

И действительно, Амелия вступила в яростное единоборство с космосом, размахивая зонтиком и круша цветы на клумбах. Но я не поддержала линию Леггетта и заговорила о том, как прекрасна его лавандовая роза.

— Мне повезло, что она у меня осталась целой. Амелия на днях взяла ножницы и срезала мою дамасскую розу.

— Мистер Леггетт, — сказала я, — прошу вас помнить: ее дела меня не касаются.

— Конечно, — согласился он. — Пока она не сделает их вашими.

— Мне очень жаль, что она так дурно с вами обращается.

— Это пустяки. Вы бы видели, как она Бригама обрезает. Только я вот чего вам скажу: я от этого еще больше его люблю. Он стоит по воскресеньям перед нами, мудрость всякую нам дает и много чего еще, и это хорошо и прекрасно, да только я никогда не доверюсь человеку, пока в слабости его не увижу. Вот так и узнаю, что он честный. У каждого своя слабинка есть!

Позже, за обедом, я специально села напротив Амелии, чтобы установить какое-то взаимопонимание. Она меня игнорировала, ни с кем не разговаривала и не прикасалась к еде. Каждый раз, когда какая-нибудь из других женщин заговаривала с Бригамом, Амелия, сердясь, надувала губы и начинала, по своей неприятной привычке, щипать себя за щеки. Я спросила, что ее беспокоит, но она предпочла промолчать. В конце обеда, когда принесли блюдо с тортом, она сунула его мне под нос.

— Ты, кажется, обожаешь сладости, — сказала она, а знаменитые бриллианты сверкали у нее на шее.

Должна признать, что драгоценные камни улучшали цвет ее лица еще более, заставляя других жен Бригама, в том числе и меня, выглядеть заурядными и некрасивыми. Я взяла с блюда два куска лимонного торта, завернула их в салфетку для моих сыновей и поблагодарила Амелию за доброту. Ее губы изогнулись в злобной улыбке. Это будет мой единственный разговор с Амелией за все пять лет, что мы с нею делили мужа. Однажды я слышала, как Бригам сказал, что самые красивые женщины также самые злые, что, должно быть, объясняет его необыкновенную преданность Амелии.

В качестве жены Бригама я так и не стала постоянной посетительницей Львиного Дома, а спустя несколько месяцев вообще перестала там появляться. Помню, как-то днем Бригам навестил меня у меня дома. И почему-то решил спросить:

— Ты давно перестала с нами ужинать?

— Много месяцев тому назад.

— Неужели так давно? Я скучаю, не видя там свою жену.

— Я тебе не жена, — ответила я.

Он поднялся с кровати и стал одеваться, застегивая пуговицы, продевая запонки в манжеты. Он ничего больше не говорил, неразборчиво бурча что-то, когда наклонялся, чтобы натянуть башмаки. Бригам вышел из моей комнаты, не произнеся ни слова, будто раненый зверь, уходящий в свою берлогу. Однако то место, где он стоял, не опустело. Казалось, он оставил вместо себя свой дух, темный призрак, большой, тех же размеров и той же формы, что он сам. Призрак следил за мной, пока я одевалась. Он проник в мои мысли, когда я забеспокоилась, не совершила ли чего-то, что могло повредить моему Спасению и Спасению моих мальчиков. Я не верю в фантасмагории, но это присутствие было столь грозным, столь реальным, что я просто не могу не описать его таким, каким оно представлялось мне тогда.

Я услышала, как на лестнице Бригам поздоровался с мамой. Я услышала, как открылась дверь, как тяжелые башмаки Пророка застучали по ступеням крыльца. Подойдя к окну, я смотрела, как он идет по дорожке. Во дворе мои мальчики швыряли камешками в ящерицу.

— Лоренцо! Джеймс! — окликнул их Пророк. — Как бы вам понравилось, если бы какое-то большое, огромное существо стало швырять в вас камни?

Бригам тяжело опустился на одно колено, разжал мальчикам ладони. Он отобрал у них их вооружение и осторожно положил камешки на землю. Потом стал что-то шептать мальчикам, а они внимательно слушали. Скоро они заулыбались, рассмеялись и обвили руками его шею. В этот самый момент привидение в моей комнате заговорило: «Все ради них. — Это был голос Бригама. — Все, что ты теперь делаешь, — это ради твоих сыновей».

В первую годовщину нашей свадьбы Бригам переселил меня вместе с мамой и сыновьями на лесную ферму Форест-Фарм — в его сельскохозяйственные угодья, расположенные к югу от города.

«Я знаю: тебе не очень-то нравится твой маленький коттедж, — сказал он. — Многие говорят, что Форест-Фарм — это одно из самых красивых мест во всей Юте. Думаю, ты убедишься, что мальчикам будет хорошо там, на земле. Что касается тебя… Я потратил на этот дом двадцать пять тысяч долларов. Там два этажа, не считая подвала. Если это тебя не устроит, тогда, Господи прости, я не знаю, чем еще тебе угодить». Он говорил правду: дом был построен в готическом стиле, с остроконечной крышей, в форме двойного креста. Он стоял на прекрасном плоском участке плодородной земли, окруженный целым садом ореховых деревьев, и из его окон открывался широкий вид на горы. Казалось, это одно из лучших мест в Дезерете, где я могу вырастить своих сыновей.

Чего я не знала и о чем Бригам до переезда мне не сообщил, было то, что большинство дел на ферме теперь не просто подпадало под мою ответственность, но и падало на мои плечи. Форест-Фарм служила для Бригама продовольственной кладовой. Каждый день она поставляла свежее молоко, яйца, масло, овощи и разные виды мяса десяткам его жен и детей. Каждый день, еще до рассвета, я поднималась, чтобы взяться за работу в коровнике, и заканчивала, когда солнце уже давно село. Мама вставала и ложилась тогда же, когда и я, занимаясь домом, готовя еду для тридцати работников Бригама, обрабатывавших поля свеклы и люцерны, трудившихся в шелкопрядной червоводне и пасших тысячу голов его племенного скота. Когда завершалось одно дело, меня ожидали еще пять других. Конец одного дня просто приносил начало другого.

— Мне никогда в жизни еще не приходилось работать так тяжело, — сказала я как-то маме.

— Ты не знаешь значения этого слова.

У мамы на такие вещи был взгляд, свойственный всем Пионерам-Первопоселенцам: испытания, выпавшие на долю первоначальных Святых, никогда не могут быть превзойдены. Если говорить о труде и тяготах, я не сомневаюсь в том, что она была права. Но даже если так, работа на ферме угнетала мой дух.

— А ты хоть когда-нибудь задумывалась, почему мы все это делаем? — спросила я у мамы.

Лицо у мамы как бы застегнулось на все пуговицы. Его выражение подразумевало лишь одно: «Нет смысла задавать вопросы о воле Божьей». Моя мать — умная женщина с большим жизненным опытом. Она знала множество самых разных людей. Когда теперь меня спрашивают, как же случилось, что я такое долгое время продолжала верить в учение Церкви Мормонов, я говорю о маме. Дорогой Читатель, позволь мне сказать тебе вот что: Любовь и Доверие — сиамские близнецы, неразделимые, как Чанг и Энг.[104] Я любила свою мать и доверяла ее суждениям гораздо более, чем доверяла своим собственным. Каждый раз, когда тяжкий камень сомнения ложился мне на сердце, мама вдребезги разбивала этот камень своей любовью.

Время от времени Бригам заезжал на ферму проинспектировать ее работу и посетить меня. Проводя время с мужем в моей комнате наверху, я слышала, как играют во дворе сыновья, раскачиваясь на канате, укрепленном на большой акации. Когда приезжал Бригам, они шумели громче обычного, крича так, как никогда не кричали в его отсутствие. Лежа в объятиях мужа, я представляла себе, что каждый из них