— Он признается, что не верит… — Константин Петрович запнулся и затем продолжил, несколько путаясь и повторяясь: — Они не верят в то, во что они говорят, что верят. Они — это мы с тобой, Катя. Но не только мы. За нами люди, народ, история. Ну что ты думаешь по этому поводу? И вот последнее — выдержка из Кольриджа. Начинает с него и завершает русским переводом и собственным комментарием.
— Чем же полюбился ему Кольридж? — спросила удивленно жена, превосходно знающая английскую поэзию в подлинниках. — Неужели Толстой нуждается в чужой аргументации? Он ищет поддержки у Кольриджа?! Бесподобно!
Константин Петрович прочел эпиграф на языке оригинала, а потом повторил по-русски:
— «Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя — свое спокойствие — больше всего на свете». А Кольридж, насколько мне известно, неправославный. У Толстого сплошная натяжка.
— Есть еще выражение, которое не пришло на ум графу: «Святая ложь»!
Жене нельзя отказать в тонкости понимания предмета спора. И ей была близка и дорога истина не менее, чем кому-либо другому из искренне верующих в Спасителя.
Комментируя цитату из Кольриджа, отступник Лев Великий писал: «Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете».
— Далее он противоречит себе, — заметил Константин Петрович, — противоречит тому, что писал выше. Я полагаю, что ты согласишься со мной. Вот каков у него заключительный пассаж: «И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю». Не лишняя и весьма уместная оговорка. И наконец: «И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти». Ни Кольридж, ни Толстой не понимали, что само разделение, сам водораздел, который они проводят, есть дело пагубное, ведущее к неверию.
— В чем же противоречие? — спросила жена.
— Чуть выше граф открывает нам, что отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды и распорядился, чтобы, когда будет умирать, к нему не допускали церковных служителей, а мертвое тело убрали бы поскорей без всяких заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым. — Константин Петрович сделал паузу, а затем с объяснимой горечью прибавил: — Какая уж тут радость! И может ли при указанном восприятии христианской кончины идти речь о спокойствии?
— Поразительно, что при столь определенном отношении к человеческой смерти Софья Андреевна еще на что-то сетовала, — произнесла тихо, без тени иронии или укора Екатерина Александровна, вспомнив недавнее письмо жены графа. — Он не заглядывал в «Московский сборник». Я не могу себе представить, что кто-нибудь — пусть и замечательный романист — способен пройти мимо высказанных там мыслей. Я более не хочу обсуждать ни его возражений, ни его…
Похороны в эпоху Сталина и других вождей
И Екатерина Александровна резко поднялась и покинула кабинет. Саблер и жена, не сговариваясь, противопоставляли некрасивым откровениям Толстого статьи из «Московского сборника». Чтобы завершить похоронный финал, а также отчасти умерить буйный восторг советских атеистов, певших на разные лады осанну Льву Великому за то, что он распорядился не ставить на яснополянском зеленом холмике крест, используя сей прискорбный факт в качестве детской загадки: мол, чья могила без креста — во всякого рода литературных кроссвордах, я приведу выдержку из очерка «Церковь», заметив, что натуралистические признания Толстого не могут не вызвать протеста, а чувства Константина Петровича должны тронуть всякое живое сердце.
«Говорят, что обряд — неважное и второстепенное дело, — так начинается четвертая глава очерка, скрываемого в коммунистическую эпоху от глаз читателей. — Но есть обряды и обычаи, от которых отказаться — значило бы отречься от самого себя, потому что в них отражается жизнь духовная человека или всего народа, в них сказывается целая душа… У нас, в России, характерная народная черта — религиозное отношение к мертвому телу, исполненное любви, нежности и благоговения, Из глубины веков отзывается до нашего времени, исполненный поэтических образов и движений, плач над покойником, превращаясь с принятием новых религиозных обрядов в торжественную церковную молитву. Нигде в мире, кроме нашей страны, погребальный обычай и обряд не выработался до такой глубокой, можно сказать, виртуозности, до которой он достигает у нас; и нет сомнения, что в этом его складе отразился наш народный характер, с особенным, присущим нашей натуре мировоззрением. Ужасны и отвратительны черты смерти повсюду, но мы одеваем их благолепным покровом, мы окружаем их торжественной тишиной молитвенного созерцания, мы поем над ними песнь, в которой ужас пораженной природы сливается воедино с любовью, надеждой и благоговейной верой. Мы не бежим от своего покойника, мы украшаем его в гробе, и нас тянет к этому гробу — вглядеться в черты духа, оставившего свое жилище; мы поклоняемся телу, и не отказываемся давать ему последнее целование, и стоим над ним три дня и три ночи с чтением, с пением, с церковной молитвой. Погребальные молитвы наши исполнены красоты и величия; они продолжительны и не спешат отдать земле тело, тронутое тлением, — и когда слышишь их, кажется, не только произносится над гробом последнее благословение, но совершается вокруг него великое церковное торжество в самую торжественную минуту бытия человеческого! Как понятна и как любезна эта торжественность для русской души! Но иностранец редко понимает ее, потому что она — совсем ему чужая. У нас чувство любви, пораженное смертью, расширяется в погребальном обряде; у него — оно болезненно сжимается от того же обряда и поражается одним ужасом».
Кто жил и умирал в советские времена, кто хоронил близких и далеких, знает и помнит — пусть на том свете — набивший оскомину траурный марш Фридерика Шопена, торопливые действия товарищей по работе, скучные стандартные речи и скорое бегство с кладбища в лучшем случае на поминки, а в худшем — по своим мелким и унылым делам. Ни родиться толком, ни умереть! Отношение к мертвому телу обезображено до последней степени. Мало кто из православных и неправославных отваживался обратиться к священнослужителям, а нынче любого, бывает и с чужой кровью и даже неверующего, стремятся отпевать в храме. Вот какова сила обряда, который вызывал такое отвращение у графа Льва Толстого! И что поразительнее прочего, с ним, не заявившим о себе как об атеисте, солидаризировались большевики! Похороны в эпоху Сталина — дополнительное мучение, дополнительное оскорбление усопшего, дополнительное унижение. Да вождю всех народов похороны и не нужны были. В лагере номерок прикрутят на большой палец ноги и в яму — вечная мерзлота заглотнет! Зачем тут церковь, зачем обряд, зачем погребальный хор? Сколько православных и неправославных так ушло в небытие? А кладбище между тем для себя и соратников посередине столицы устроил, будто желал подчеркнуть — смерть рядом с вами. И все могилы без креста! С крестом — ни одной. Действительно, выходило как-то по-толстовски: тело убирали, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым. Толстой — противник насилия, противник революционеров, противник, несомненно, окровавленных расстрельщиков из коммунистического стана, а в чем-то сходился с ними — богохульниками. Здесь нет загадки, и каждому легко найти ответ.
Слава богу, Константин Петрович не дожил до лихих и долгих деньков, когда смерть на Руси превратилась в массовое и обыкновенное явление. Человек исчезал в ГУЛАГе, и не последнего «прости», ни молитвы, ни погребального обряда. Как после рукопашной на войне, где не оказалось победителей, выделявших по санитарно-эпидемиологической обязанности похоронные команды.
Без церкви и Бога, без обряда и священнослужителей в стране сплошная война, война внутри общества, непримиримая, неустранимая, нескончаемая, вечная война.
