Сейчас после отставки, после того как император отверг все, что связано с деятельностью обер- прокурора, после измены Витте и предательства таких иерархов церкви, как митрополит Антоний, после разрушения здания, которое он возводил годами, болезненно и с тоской перебирая в памяти узловые моменты жизни, он еще и еще раз приходил к выводу, что не допустил промаха, отказав графу Толстому в просьбе вручить письмо сыну зверски убитого народовольцами царя. Страхов тогда не растерялся. Он бросился к Константину Николаевичу Бестужеву-Рюмину, оторвав его от исторических и педагогических занятий. Знаменитый ученый и близкий родственник полубезумного декабриста, кончившего дни на кронверке Петропавловской крепости в обществе еще четырех несчастных, которые не ведали, что творили, Бестужев-Рюмин принял письмо и пообещал немедленно передать его брату царя Сергею Александровичу. В сем решении скрестилось разное — и то, что он читал лекции молодому великому князю, и то, что был кровно связан с мятежниками образца 1825 года — дядя был первым другом и помощником Сергея Муравьева-Апостола, и то, что юридическая сторона возмездия не казалась ему столь уж важным обстоятельством, и то, что, в сущности, он соглашался с мыслями Толстого, а тот в свою очередь не захотел или не сумел вникнуть в ужасный феномен революции, которую невозможно ничем насытить. Прощенные первомартовцы открыли бы дорогу новым преступлениям. И так без конца!

Константин Петрович действовал безошибочно, когда осудил Владимира Соловьева и не пошел на поводу у Страхова. В Петербурге говорили, что, когда Бестужев-Рюмин заколебался и обещал подумать, Страхов напомнил о декабристах:

— Интерес Льва Николаевича к событиям, в которых был замешан Михаил Павлович, не случаен, и он далеко не угас.

Этого оказалось достаточно, чтобы Бестужев-Рюмин взял обращение. И император действительно получил его, впрочем, оставив без последствий. Ходили слухи, что он велел устно объяснить графу:

— Если бы покушались на мою жизнь, то я бы помиловал негодяев, но убийцам отца нет прощения.

Константин Петрович сей слух считал легендарным. Он всячески укреплял императора в стремлении соблюсти закон и исполнить приговор. Одновременно борьба с Толстым и победа, как ему мнилось, над толстовским неверием не принесли ни удовлетворения, ни пользы церкви и обществу. Что-то осталось недосказанным и недопроявленным. В душе осел тяжелый и горький осадок, однако иначе он не мог поступить. Он искренне верил, что с крестом лучше и правильней, чем без креста.

Воспоминания, безусловно, продлевают жизнь, как бы удваивая, но вместе с тем они почти всегда приносят страдания. Очень редко собственные поступки человек не подвергает сомнению. Каждый решительный шаг обладает каким-нибудь изъяном. Константин Петрович не скрывал ни от себя, ни от друзей, что переезд в Северную столицу отозвался на его судьбе самым роковым образом. Вместе с тем он понимал, что отказаться от преподавания цесаревичу Николаю Александровичу курса гражданского права и в целом юридических наук он не имел серьезных оснований, и не из одних патриотических побуждений. Выводы, сделанные после проведенных разысканий, теоретические положения, изложенные в серии статей, напечатанных в газетах и журналах, просто обязаны найти практическое воплощение. Он не обладал катковским властолюбием или жаждой европейской известности Кавелина, но он умел держаться в тени и убеждать, а убеждение сильных мира сего, располагающих большими возможностями, есть первый шаг к осуществлению благородной идеи. Вот зачем он здесь, в Петербурге, городе нелюбимом, чужом и холодном, где остро ощущалась оторванность от родного гнезда в Хлебном переулке, от доброй матери, поглощенной домашними заботами, и где его донимало убийственное одиночество.

Дела в присутствии двигались успешно. В прошлом — 1861-м — году он получил статского советника со старшинством и орден Святой Анны 2-й степени. Швейцары отреагировали первыми:

— Здравия желаем, ваше высокородие!

Открылись пути к месту вице-директора департамента и должности вице-губернатора в какой- нибудь Туле или Костроме. Материальные обстоятельства поправились. Жалованье увеличилось, исчезла гложущая нужда в лишней копейке. Появилась возможность покупать больше книг. Университетская — профессорская — прибавка без промедления отправлялась в карманы жадных арбатских торговцев. Кое- кого из них Константин Петрович помнил по прежним безрадостным дням детства.

Когда после Парижского мира началось усиленное реформаторское движение в обществе и всякие комиссии зазывали его в Северную Пальмиру, поближе к трону, он отказывался, справедливо полагая, что и в Москве польза от чтения лекций, писания статей и хождения в департамент выйдет немалая. В Петербурге пугали и новая незнакомая обстановка, и новое начальство, и необычные занятия, которые внезапно приобрели государственное значение. Сейчас, после награждения и производства в очередной чин, а главное — поддавшись довольно строгому приглашению занять должность, и не последнюю при дворе, он согласился на год оставить университет. Из учителей цесаревича он неплохо знал Константина Дмитриевича Кавелина и Михаила Михайловича Стасюлевича. Первый был старее его лет на десять, и даже второй — на несколько месяцев. Об опытности и превосходстве Кавелина толковать нечего. А Стасюлевич — популярный журналист, весьма исторически осведомленный, с громадными литературными связями, прозападной ориентации, влюбленный в Европу. И Кавелину, и Стасюлевичу легче войти в павильон между Зимним дворцом и Эрмитажем, где находились покои цесаревича, легче раскланиваться, легче вести светскую беседу. У них пальцы холеные, удлиненные, а не мясистые и врастопырку.

Зимним днем Константин Петрович очутился на Фонтанке, напротив alma mater — неплюевского трехэтажного дома с четырьмя фальшивыми колоннами по бокам центрального подъезда и полукруглым окном над дверью. Одно окно очень памятно. Из него виднелся краешек стремительно меняющего цвет неба и медленная вода Фонтанки с колеблющимся отражением долгого фасада, окрашенного в светлые тона. Константин Петрович закрыл глаза и прислушался: как и в миновавшие годы, неприятно посвистывал невский ветерок. В груди теснило, но совершенно не от того, что внезапно накатились юношеские воспоминания. Теснило в груди всегда, если доводилось посмотреть на третье от правого угла окно внизу, где располагался дортуар, а в глубине немилостивая к ребрам кровать.

— Очень полезно спать на жестком, — говорил воспитатель Егор Дёринг. — А также полезно спать только на правом боку, а не на левом. Нельзя прижимать сердце к матрацу.

Сергей Петрович Боткин позднее будто пропагандировал обратное:

— Когда человек лежит на правом боку, сердце как бы висит и не отдыхает в полную меру.

Дёринг не жалел быстро засыпающего Константина Петровича и тормошил без малейшего угрызения совести:

— Я знаю, господин Победоносцев, что вы прилежный ученик, но вы обязаны выполнять также и мои рекомендации. Извольте повернуться на правый бок. Извольте, извольте, не капризничайте!

И он поправлял сползавшее одеяло. Рыжая и очкастая нянька, явно немецкого образца, имела прочные представления об обязанностях гувернера. Неплохой малый, невредный, одинаково ровный что с православными, что с лютеранами или католиками.

Теперь и Константин Петрович при цесаревиче будет в некотором роде — по юридической специальности — выполнять обязанности Дёринга.

Комичное сравнение с немцем в золотых очках всплыло в сознании сейчас вовсе не потому, что он поправил свои — черепаховые — на переносице, стянув перчатку, а по иной причине. При первом