свойственно тем, кого поносили так, — как поносили Победоносцева. «Скучно поднимать нить на том месте, на котором покинул ее предшественник, скучно заниматься мелкой работой организации и улучшения текущих дел и существующих учреждений», — на полном основании утверждал он.

Политическое шарлатанство уходит корнями в описанные тайные желания. Таким образом, стоящие у кормила власти постоянно занимаются составлением грандиозных преобразовательных планов. Несомненно, что их можно попытаться выполнить и, как показывает практика, в чем-то и где-то добиться успеха, но какую цену придется заплатить, и как долго достигнутая цель продержится, и что она принесет людям.

«Слово преобразование так часто повторяется в наше время, что его уже привыкли смешивать со словом улучшение. Итак, в ходячем мнении поборник преобразования есть поборник улучшения, или, как говорят, прогресса, и, наоборот, кто возражает против необходимости и пользы преобразования, какого бы то ни было, на новых началах, тот враг прогресса, враг улучшения, чуть ли не враг добра, правды и цивилизации».

Дальше я прерву цитирование. Каждому теперь доступны эти контрреволюционные, по мнению политических шулеров, максимы Победоносцева. Чтобы овладеть ими, то есть тем, что дано, например, англичанам от рождения, англичанам, отказавшимся от конституции и сохранившим монархию, которой мы любуемся теперь по телевизору, Россия заплатила по меньшей мере двумя столетиями непрекращающихся ни на один год несчастий. Однако чтобы закруглить сюжет, сделав его обширнее взятых рамок, и показать, что и великие мужи науки тоже придерживались подобных правил, приведу слова Ивана Петровича Павлова, который не так далеко отстоит от Победоносцева, как некоторым думается и как того желали большевики. Иван Петрович Павлов, по его словам, имел честь быть учеником крупнейшего русского физиолога Ильи Фаддеевича Циона[29], который являлся усердным, хотя и не особенно привечаемым корреспондентом Победоносцева, финансовым агентом императорского правительства в Париже и одновременно сотрудником и соавтором пользующегося непререкаемым авторитетом в мире медицины Карла Людвига. Они совместно открыли так называемый депрессорный нерв. Широта интересов Циона была настолько велика, что он не поленился и, досконально изучив финансовую систему Витте, дал единственную в своем роде и весьма убедительную критику, которую до сих пор поклонники графа Полу-Сахалинского опровергнуть не в состоянии. Так вот, ученик талантливейшего выкреста и благодарный преемник на посту заведующего кафедрой в Петербургской военно-медицинской академии, обращаясь к большевистским комиссарам без тени страха, заявил однажды: «На ваш эксперимент с обществом я не пожертвовал бы и лягушиной лапки». Полагаю, что многие физики, математики и химики могли бы присоединиться к мнению Павлова. Реакционер Победоносцев, крайний реакционер Цион, искренне верующий в Христа Павлов, спаситель человеческого зрения прославленный офтальмолог Владимир Петрович Филатов, математик и инженер Павел Александрович Флоренский, ведущий русский религиозный философ начала XX века, погибший на Соловках, и целая армия прекрасных писателей, историков, юристов, инженеров, ученых и художников, таких, например, как Михаил Васильевич Нестеров, автор «Видение отроку Варфоломею», охотно присоединились бы к выраженному мнению. Менялся бы лишь эквивалент оценки большевистских экспериментов и преобразований.

Покинув Зальцбург, Константин Петрович и Екатерина Александровна отправились в Варшаву, где жили близкие родственники Энгельгардтов и многие друзья покойного старшего брата Сергея Победоносцева. Варшаву Константин Петрович не любил, в ней больше романского, то есть французского, и очень мало славянского, то есть русского, православного. Красивый, но какой-то ощетинившийся и недоброжелательный город. Раны от недавнего мятежа еще не затянулись, и все — костелы и отели, магазины и рестораны, меняльные конторы и театры — решительно все дышало скрытой болью и угрозой. В Варшаве он чуть ли не ежедневно вспоминал Зальцбург и последний день, проведенный в этом Риме Севера. Округлые камни на площадях и в конструкциях фонтанов, море цветов — красных, синих, зеленых, фиолетовых, умные, хоть и незрячие глаза изваянных из камня лошадей, горный воздух, настоянный на альпийских травах, крупные, будто вырезанные из серебристой бумаги, звезды и музыка — не всегда моцартовская, но всегда чарующая и увлекающая в мир, где нет варшавской ненависти и петербургского климата, варшавской презрительности и петербургских забот, варшавского — подчеркнутого — непонимания и петербургской суеты.

Любопытно, что он сердцем не любил реформ Петра Великого и не приучил себя к невскому климату и в целом — к невской жизни. А вот чужая и полугерманская Прага, в которую он приехал из Зальцбурга на освящение русской церкви, оказалась куда милее, чем построенная итальянскими зодчими столица России, которую воспел любимый Пушкин. Удивительное противоречие! Южная замысловатая архитектура на чухонской болотистой плоскости. Пушкина он считал московским поэтом и даже ошибочно причислял, как я уже заметил, к архивным юношам.

В Прагу Константин Петрович въезжал как в родной город, особливо с немецкой стороны. Повсюду слышится славянская речь, веет родным духом. Еще одна немаловажная деталь: красоты Праги он сравнивал с красотами Киева и Москвы. Прага напоминала Москву. Когда стоишь на высоте Градчина и видишь посреди старых памятников чешской истории внизу весь город, утопающий в зелени, со множеством башен и колоколен, невольно вспоминаешь вид на Москву из Кремля. Он скорым и превосходно выработанным почерком заносил на лист почтовой бумаги величавые впечатления, будто боялся, что они улетучатся и почтовая карета из Зальцбурга уйдет без его послания воспитаннику — великому князю Александру Александровичу, которому обещал отправлять отчеты регулярно. Он наслаждался, выхватывая из закоулков сознания быстро мелькавшие друг за другом картины. Константин Петрович и Катя пришли ко всенощной в шесть часов вечера и буквально утонули в толпе. Торжественность службы взволновала и поразила их. Певчих привезли из Петербурга. Чудесные голоса и канон выводили на диво. Выбирали из лучших — из почтамтских. В России редко так пели. Пражский народ у себя в католической церкви не слышит ни одного подобного звука, а тут, в первый раз в православном храме, услышал молитвы — понятные, славянские, услышал такое небесное пение и увидел такое благолепие служения. Катя молилась горячо и страстно, вся погруженная в нахлынувшее освобожденное чувство. Службу вел хороший простой священник, голосистый дьякон вызывал умиление. Люди были настолько потрясены, что, когда после Евангелия священник помазывал[30] елеем, присутствующие — до единого — стали тесниться к нему целовать икону и помазываться. Константину Петровичу почудилось, что он сейчас не в Праге, а в Москве, в России, между своим народом. А какая сказка концерт славянской песни! Русские певцы подружились с чешскими, перекликались друг с другом песнями и хорами.

Не скоро на даче в окрестностях Зальцбурга Константин Петрович и Катя отошли от пражских впечатлений, не скоро в ушах погасли протяжные напевы, не скоро потускнели в памяти лица потрясенных пражан. В Варшаве ничего подобного конечно, не случилось, и они поспешили в Дрезден, где их ожидал уведомленный телеграфом дядя Екатерины Александровны, почитаемый в ученых кругах астроном и математик барон фон Энгельгардт.

Дрезден — немецкий город, не менее немецкий, чем Мюнхен, и потому не вызвал у Константина Петровича особых незнакомых эмоций. Прекрасная архитектура, великолепные площади, фонтаны и цветники, но здесь он ощущал себя как обыкновенный путешественник. Моцартовский Зальцбург и Мюнхен с вагнеровским «Лоэнгрином» были ему милее. Однако беседы с бароном оказались куда занимательнее, чем осмотр достопримечательностей, изрядно наскучивших за время пребывания за границей. Барон интересовался политическими вопросами с энергией государственного деятеля или журналиста.

— Мы здесь очень чтим императора Александра, — сказал барон, едва только успел заполучить, в