году сразу по возвращении из ссылки. Чего уж тут юлить и лицемерить — великого поэта забросали грязью и вынудили к объяснению. И если первые «Стансы», открывающиеся строкой «В надежде славы и добра…», явились чистосердечным призывом поэта к власти, то вторые стансы под названием «Друзьям», начинающиеся «Нет, я не льстец, когда царю Хвалу свободную слагаю…», пропитаны горечью и разочарованием. Идеология пушкинских стансов не случайный порыв благодарной души. Это система государственных взглядов, напрочь отрицавших революционную догматику, которая, как моровая язва, поразила весь XIX век. Порядочным считался лишь тот, кто явно или скрытно одобрял мятеж и насильственное изменение существующего политического строя. Идеология стансов основывалась на правильном понимании необходимости работы как единственного способа упорядочивания повседневной жизни. Здесь надо оставить в стороне действительный облик Петра Великого, которого Пушкин использовал в качестве символа. Такая трактовка стансов была просто не под силу прогрессивным экстремистам, которые мечтали властвовать, издавать законы и править, но отнюдь не сеять и месить навоз на фермах. Это они оставляли другим.

Идеология стансов определенным образом совмещалась с мыслями Ивана Пущина, который незадолго до восстания на Сенатской сбросил конно-артиллерийский мундир и преобразился в судью уголовного департамента Московского надворного суда. До того он назначался сверхштатным членом в Петербургскую уголовную палату. Он даже помышлял поступить в полицию квартальным надзирателем. И те, кто искренне заинтересован в улучшении русской жизни, в ее разумном реформировании, оценят намерения будущего декабриста, сбитого с истинного пути революционной волной, которая на вкус оказалась перенасыщенной кровью. Иван Пущин, кстати, дружил не только с Пушкиным, но и с Зубковым. — Он без тени раздражения упоминает о нем в мемуарах. Брат Пущина, Михаил, приводит слова Зубкова, сказанные коменданту Петропавловской крепости Александру Яковлевичу Сукину, первому тюремщику заблудших, при освобождении с оправдательным аттестатом, когда нежданно-негаданно ему, получившему прощение, было предложено остаться ночевать в крепости.

— Нет, покорно вас благодарю, лучше буду ночевать на снегу на Неве, чем у вас в крепости, — ответил обрадованный Зубков.

В «Алфавите Боровкова» подчеркивается, что Зубков не знал о существовании тайного общества. Но как в это поверить, если документально доказано, что он принадлежал к декабристской организации «Практический союз» и был членом «Общества Семисторонней, или Семиугольной, звезды»? Как поверить члену закрытой в 1822 году масонской ложи «Соединенных славян», в которой он дошел до высоких степеней? Освобождение Зубкова в какой-то мере загадочно, но, быть может, объяснение кроется в записке императора Николая I к генералу Сукину, где упоминаются фамилии Бориса Карловича Данзаса, Александра Ардалионовича Шишкова и самого Зубкова. Император распорядился содержать их под арестом, как содержится Михаил Федорович Орлов, то есть в относительно мягких условиях. Орлов же был посажен в Алексеевский равелин и содержался «хорошо». Он получил свидание с братом графом Алексеем Орловым и в конце концов был переведен на офицерскую квартиру, мог свободно прогуливаться по территории крепости. И Шишков, родной племянник и воспитанник известного адмирала Шишкова, и Данзас, сын курляндского дворянина генерал-майора Карла Данзаса, и Зубков, состоявший при московском военном генерал-губернаторе князе Голицыне, как и его подельник Борис Данзас, получили весьма скоро оправдательные аттестаты. Не исключено, что князь за них вступился.

Так или иначе, но совершенно ясно, что побуждения к службе у Зубкова были те же, что и у Ивана Пущина. Эти побуждения у Константина Петровича перешли в убеждения, хотя интеллект и характер формировались в эпоху бурных событий 1848 года, о которых он на протяжении долгих лет не высказывался. Ирония Герцена, сбежавшего из России крепостника и клиента банкирского дома братьев Ротшильдов, при описании личности Зубкова абсолютна неуместна.

Но возвратимся к делам скучно-бюрократическим. Зубков действительно не трогал старых дельцов, понимая, к каким последствиям приведет их резкое отстранение от дел, но, поставив во главе отряда новобранцев князя Сергея Урусова, он многим людям облегчил существование и продолжал бы полезную деятельность, если бы не смута и политический сумбур, всячески подогреваемые прогрессивными экстремистами.

Молодые обер-секретари уравновешивали старых, и работа хоть и нешибко, но продвигалась вперед. Конечно, старые дельцы хорошо знали указы и заведенные дела. Конечно, честность приемов их практики вызывала сомнение, но постепенно новая смена вытесняла одряхлевших чиновников. Ушли из присутствия фон Дребуш, опытнейший Петр Семенович Полуденский, автор популярного романа «Семейство Холмских» Дмитрий Николаевич Бегичев, бывший масон, занимавшийся, по слухам, чернокнижием, Александр Павлович Протасов и другие отбарабанившие срок люди. Они не знали юридических тонкостей, как и остальные сенаторы и генералы, и доклад канцелярии почти всегда решал возникшие затруднения.

Чем только не приходилось заниматься Константину Петровичу! Разбирать дела из губерний — Орловской, Тульской, Тамбовской, Харьковской, Пензенской. Они составляли ядро поместного, исторически сложившегося владения. Князь Урусов заставлял проводить анализ во многом не исследованной области права и внятно излагать выводы. Он обновлял застаревшие в приказном обычае канцелярии департамента. Столы обер-секретарей ломились от дел инородческих. Казалось, здесь присутствовал весь юг России. Жалобы поступали из Таврической, Екатеринославской и Херсонской губерний. Производился разбор дел татарского и армянского быта. Рассматривались запутанные торговые дела из коммерческих судов Одессы, Керчи и Таганрога. Революционерам на всю эту деятельность было наплевать. Мечты уносили их далеко. Они стремились сломать государственную машину и… Что последовало за сломом, мы знаем. А Константину Петровичу деятельность канцелярий и присутствия виделась полезной и разумной. Он не просиживал в кондитерской Пеера на Тверской, обсуждая статьи бонапартиста Эмиля Жирардена в «La Presse» часами, а занимался историческими и юридическими разысканиями и спокойно относился к цензурным — белым — пятнам в французских газетах. И хотя возбуждение умов и безудержные прокоммунистические фантазии считались признаком хорошо тона, он не посещал — во всяком случае, регулярно — заседание кружка в квартире приятелей по Училищу правоведения Старицкого и Глебова совсем близко от родного гнезда в Хлебном переулке.

Идеология пушкинских стансов совершенно захватила его. Зубкову он нравился, опыт копился, знания расширялись, завязывались связи с университетскими, готовились к печати любопытные статьи, и постепенно складывалась собственная идеология усовершенствования русской жизни, основанная не на сломе традиционного строя русского бытия, кровавом и безобразном, а на постепенном, медленном, эволюционном, терпеливом продвижении вперед. Через несколько десятков лет он обобщил возникшие в безумные годы европейских бурь разрозненные мысли и чувства. Читая приведенный ниже фрагмент из статьи «Болезни нашего времени», буквально трепещешь от необъяснимого и будто бы противоестественного ощущения единства с этим давно ушедшим в мир иной и опороченным человеком.

«Общая и господствующая болезнь у всех так называемых государственных людей — честолюбие или желание прославиться, — справедливо писал Константин Петрович. — Жизнь течет в наше время с непомерной быстротою, государственные деятели часто меняются, и потому каждый, покуда у места, горит нетерпением прославиться поскорее, пока еще есть время и пока в руках кормило».

Замеченное качество носит, во всяком случае для России, универсальный характер. Но вот что проявилось с особенной и опасной силой в большевистский период правления, вот что революционное сознание восприняло с удивительным бесстыдством и вредоносностью, вот что совершенно не было