— Август-кесарь, владевший всей вселенною, брата своего, Пруса, поставил на берегах Вислы-реки по реку, называемую Неман, и до сей поры по имени его зовется Прусская земля, а от Пруса четырнадцатое колено до великого государя Рюрика.

Иоанн и без передовой отечественной генеалогической мысли давно утвердился в том, что он от Августа-кесаря род свой ведет, а ехидное выражение лиц протопопа Сильвестра, собаки и изменника Алешки Адашева да усмешки кривые князей Курбского и Старицкого воспринимал как злобное желание его принизить и тем вровень с ним стать. Ежели от римских кесарей род тянется, то и Старицкий вроде здесь не лишний. Князь Владимир хоть и молча, но противился подобной генеалогии, неведомо кем прослеженной, за что, вероятно, и заслужил репутацию человека недалекого, которую с удовольствием восприняли потомки, присоединясь в том к Малюте, который погодя — лет через пять-шесть — говорил:

— Жаль мне тебя, князь, недалеко смотришь.

Смотрел бы Старицкий подалее, до Августа-кесаря, например, — иначе бы судьба сложилась.

Холоп князя Владимира конюх Емельян, малый смышленый и изворотливый, взятый однажды Малютой в застенок, не сразу, правда, выдавший хозяина, но все-таки не выдержавший боли, простонал, когда Малюта надавил на бревно, заправленное между ног висящего на дыбе:

— Матушка Ефросиния дня не живет без змеиного слова: «Какой там кесарь Август? Да чей он сын сам-то? Литовки самозваной! Вторая жена при жизни первой — какая жена! Старец великий, муж достославный и опытный Вассиан не давал согласия на развод с Соломониею, за что и страдал безвинно. Курбский Семен — дед Андрея — с Максимом Греком эту самую Глинскую Елену не признавали. А князь Владимир — сын мой — две славные ветви в себе соединил. Я ведь Хованская!» Так ругается чуть ли не каждый вечер! А князь Владимир Андреевич слушает да улыбается. И при князе Курбском такие речи произносила! Ей-богу! И еще добавляет: «А моего ненаглядного супруга князя Андрея в темнице умертвили, век мой женский укоротили».

Емельян хотел было продолжить и поведать, как Ефросиния про государеву мать и ее полюбовника боярина Овчину распространяется, но Малюта это слушать не пожелал. Конюха с дыбы спустил, дал отдышаться, а после снова вздернул и дополнительно выяснил фамилии тех, кто по поручению Ефросинии деньги народу раздавал, чтоб кричали — еще десять лет назад, когда государь чуть не умер, — в пользу Старицких, а он, Малюта, из толпы стрельцов, то есть из тьмы народа, наружу проступал, и был он тогда только из тьмы проступающий, неясный и смутный своим ликом.

Малюта долго думал, как государю доложить, ибо поднятая такими речами буря неизвестно чем могла обернуться. Иоанн в гневе ужасен, и преданным слугам тоже достается на орехи. Ну, про князя Семена Курбского царь знал, и про старца Вассиана тоже, и про разводе Соломонией — здесь для него новости никакой, но вот что Ефросиния великую княгиню Елену, его мать, самозванкой величает и подлую напраслину разводит, что, мол, вторая жена — не жена при первой, живой, хоть и отосланной в монастырь, для него, Иоанна, будет новостью. Если мать самозванка, православию неугодная, то он — кто? Тут не до Августа-кесаря. Холоп Сгарицких, видно, не лгал. Иначе не объяснишь поведение двоюродного брата и тетки, когда пеленочнику присягать отнекивались.

— Подозрения твои, пресветлый государь, оправдываются, — сказал Малюта через несколько месяцев после полоцкого триумфа, когда Иоанн приехал в Александровскую слободу отдохнуть и развлечься. — Князь Владимир на матушку свою Ефросинию не донес, хотя обещал тебе злые умыслы ее не утаивать.

Лучшим отдыхом для царя и развлечением был розыск маскирующихся врагов и уличение их в изменнических намерениях. Из Полоцка Иоанн отправился в Старицу, где пировал у двоюродного брата, задавая ему и матери Ефросинии каверзные вопросы и внимательно наблюдая за реакцией испытуемых. Позднее, уже в Москве, он позвал князя Андрея Курбского и отправил в Ливонию, как и решил зимой после победы. Затем он разобрал несколько мелких дел. Более остального его мучило, конечно, событие в Стародубе. Он велел арестовать тамошних воевод Шишкина и Фуникова. Розыск показал, что воеводы поддерживали тесные отношения с адашевским кружком и родственниками бывшего фаворита. Иоанн коротко распорядился Малюте:

— Взять их!

Неосторожных схватили вместе с женами и детьми. Несчастные были обречены. Их ждала неминуемая казнь. Малюта долго не возился, и приняли они мученическую смерть.

— Пошли людей в Старицу, — велел Иоанн внезапно. — Довольно Ефросинии поносить нас и козни строить. В монастыре ей будет спокойней. Дел меньше и к Богу ближе. Пора ей о вечной жизни думать.

Князь Андрей Курбский испросил у царя перед отъездом аудиенцию и бил челом за адашевских друзей и родственников:

— Пресветлый государь, не держи на меня сердце за напоминание об Алексее Адашеве, на которого много неправедной хулы возвели. Он любил тебя искренне и служил тебе преданно не один год. Отпусти со мной Данилу Адашева, воина храброго, что я знаю не понаслышке. Вместе с ним на брань по твоему повелению ходил, видел, как он за Русь живота не жалел. Отпусти на волю Петра Турова, нету за ним греха!

Просил князь и за воеводу Алексея Сатина, адашевского шурина, и за брата его Андрея.

— Не вмешивайся! — отрубил Иоанн. — Ежели не хочешь, чтобы я тебя самого заподозрил. Не вызывай злых духов из подземелья.

И продолжал рассылать во все стороны гонцов из своего дворца в Александровской слободе с приказом то одному воеводе ехать в Москву на допрос, то другому. Наконец, дело дошло и до братьев князей Воротынских, один из которых первым присягнул пеленочнику — царевичу Димитрию.

— Присадить их надо, — советовал Басманов, охаживая спину царя березовым веничком. — Как опара подбежала, лезет наружу — пышно живут Воротынские у себя в усадьбах.

После Полоцка Иоанн решения принимал мгновенно. Победа укрепила его самоуверенность. Ефросинию отвезли на север и летом постригли. Во время обряда за руки держали. Сын за мать и не подумал вступиться, только смотрел отчужденно на Иоанна. Осенью царь поехал к брату, перед тем простив и запретив Малюте далее вести розыск:

— Растревожим пчелиный рой — потом и концов не сыщем.

Малюта сообразил, однако, что игры со Старицкими на том не завершились. Пусть потерзаются, с застарелой надеждой расставаться труднее. Сколько им отмерил жить Иоанн? Год, два, пять? В Старицу Иоанн позвал Басманова, Малюту и Грязного. В удельном дворе — мерзость запустения. Хозяйки нет, а дворня без хозяйки — что псы бездомные. Сидел Иоанн напротив князя Владимира и ждал, когда он об Ефросинии заговорит. Однажды сын выдал царю московскому и брату крестоцеловальную запись, о которой упоминал Малюта, что, мол, ежели мать недоброе и умыслит, то он, князь Владимир, от злодейских тайн откажется и сообщит о них, ничего не скрывая. Басманов давно мнение высказал:

— На мать он донесет. Не сомневайся, пресветлый государь. Порода у них трусливая. Не забывай, как себя вел отец — князь Андрей. Не бегал бы от суда, не притворялся бы хворым, я полагаю, и жить бы ему еще и жить.

Боярин не все предугадал. Князь Владимир не молил брата о возвращении матери из дальней и мучительной ссылки. Охотились в золотистых по сени лесах, парились в бане, сладкий мед пили, нежное лебединое мясо смаковали. Князь Владимир старался угодить царю. Все-таки простил он грехи Старицких. Не станет сейчас прошлому ход давать. Мало ли какие мысли десять лет назад у Ефросинии в голове бродили? Лучше для державы с боярами из-за Старицких не схватываться. Князь Иван Бельский сам через темницу прошел. Он голодом да холодом крещенный, но и крещенному таким образом Иоаннова жестокость может надоесть. У Бельского характер крутой.

Когда скакали назад в Москву, Басманов бросил Малюте с непонятным смешком, будто желая уязвить:

— Вот, Гришка, гляди, как надо розыск вести!

— Не разберу я тебя что-то, Алексей Данилович. Чему мне учиться и у кого?

— У государя батюшки.