Кто же они, эти рыцари Ливонского ордена, которых так не любили русские, начиная с князей Шуйских и Курбских — утонченных представителей военной верхушки Московии — и кончая такими исполнителями царской воли, как Малюта Скуратов? Отчего Алексей Данилович Басманов вслед за Иоанном и в противовес попу Сильвестру и Алексею Адашеву утверждал, что прежде остального надо сокрушить ливонских рыцарей? И почему рыцарство стало синонимом благородства на Руси, хотя рыцари — тевтоны по преимуществу — зарекомендовали себя противоположным образом? Не есть ли судьба неприятного по звучанию слова результатом воздействия чужестранной литературы, совершенно оторванной от жизни государства Российского? Рыцари на севере проявили себя как отпетые зачинщики раздора, как свирепые колонизаторы и беспощадные захватчики. Отрицательные черты рыцарства подметил еще Данте, поместив провансальского трубадура виконта Готфорского Бертрана де Борна в девятый ров восьмого круга ада «Божественной комедии». Наказанный за агрессивность и любовь к интригам, бесконечные войны с родным братом и коварство, дантевский зачинщик раздоров науськивал принца Генриха на отца — английского короля Генриха II. Он предстает перед нами с собственной головой в простертой кверху руке. «И я, как все, возмездия не избег!» — восклицает Бертран де Борн, один из известнейших поэтов, когда- либо слагавших гимны рыцарству.
Это прославление военных подвигов, эта неуемная страсть к эгоистическому единоборству, это презрение к чужой жизни было свойственно в высшей степени и немецкому миннезангу. Популярный современник Бертрана де Борна Вальтер фон дер Фогельвейде, умерший в 1230 году, то есть за двенадцать лет до Ледового побоища, положившего предел интервенции псов-рыцарей, самокритично признавал:
Не стоит целиком соглашаться со знаменитым миннезингером. Дело здесь не в происхождении, а в природе рыцарства, целиком покоящегося на применении силы в любых ситуациях, даже ее не требующих. Восемь крестовых походов что-нибудь да значат! Походы на прибалтийские земли называются иначе, но это были самые настоящие крестовые походы, ознаменованные кровавыми распрями и вульгарными раздорами, до которых были большими охотниками и великий магистр Вальтер фон Плеттенберг, и братья Фюрстенберги, и Готгард Кетлер. Вальтер фон дер Фогельвейде хорошо знал предмет восторгов своей строптивой и несговорчивой музы. Он исколесил всю Германию, по-видимому обладая не очень уживчивым характером, сменив двор тюрингского ландграфа Германа на двор маркграфа Дитриха Мейсенского, а затем кельнского епископа Энгельберта, нассауского епископа Вольфгреа и, наконец, герцога Бернхарда Каринтийского. В отличие от прибалтийских сородичей миннезингер не любил Римского Папу и всячески поносил его, способствуя тем самым зарождающемуся реформаторскому движению, которое в конце концов одержало верх в Ливонии, сильно подорвав воинственность тамошних рыцарей. Но, так или иначе, рыцарство всегда было связано с раздорами и завоевательской политикой. Мотивы служения Прекрасной даме и любовные песни выполняли роль орнамента, порой затейливого и не лишенного чувства, но только оттеняющего обманную, то есть истинную, сущность культового рыцарства, железные перчатки которого обильно обагряла невинная кровь. Замечательно, что испанский современник русского царя Мигель де Сервантес Сааведра покончил с потоками низкой лжи одним великолепным ударом, о котором можно сказать, что он был гениальным и направленным не на дезавуирование пустых рыцарских романов — аналога наших детективов и шпионских поделок, и вовсе не выглядит пародийно. Мигель де Сервантес вместе с умным, тонким и весьма трезвым героем Дон-Кихотом поставил точку на рыцарстве как явлении в назидание — особенно русским — любителям употреблять это ужасное и по звучанию и по смыслу слово, которое легко дрейфует от одного понятия к другому, ничуть не смущая публицистов и журналистов — этих изобретателей бессмысленных, но нерасторжимых сочетаний: от рыцарей плаща и кинжала до бесстрашных рыцарей революции.
Отряд охотников Малюты догнал дружину князя Андрея Курбского и его подручника Данилу Адашева у стен Дерпта. Они были крепки, эти стены, и выглядели отнюдь не мирно. Дерпт производил впечатление неприступной фортеции. На башенках развевались разноцветные флажки. Черные жерла пушек угрожающе молчали. Охотники Малюты были не прочь остаться здесь и участвовать в вылазках против ливонских полков магистра Фюрстенберга. Но судьба распорядилась по-иному. И к вечеру конные стрельцы, утишая шаг, чтобы не оторваться от пешего воинства, обогнули Дерпт и вышли на дорогу, ведущую в Вейсенштейну, Белому — по-русски — Камню. Белый Камень влек Малюту. Он надеялся, что городок менее готов к обороне, чем знаменитый и мощный Дерпт, оказавшийся в руках русских, в котором еще недавно пировали и забавлялись с нахлынувшими со всех сторон искательницами приключений не только ливонские рыцари, но и немецкие наемники, шведские новоиспеченные бароны, польская неуживчивая шляхта, легко менявшая военных хозяев, и посланцы литовского гетмана Яна Ходкевича, который желал проверить силу наступательного порыва русских. По дороге на Белый Камень отряды новгородских и московских охотников не раз подвергались нападению.
Пространство, окружавшее Дерпт вплоть до Вейсенштейна и далее к Ревелю, усеивали чудесные поместья ливонских рыцарей, ухоженные трудолюбивым и аккуратным местным населением, состоящим из природных эстов и порабощенных немцами так же, как и соседние племена. Дома рыцарей скорее напоминали замки, окруженные водоемами и густыми, иногда намеренно запущенными парками. А хозяйственные дворы, обильно орошенные недорого стоящим крестьянским потом, представляли собой пусть небольшие, но прекрасно отлаженные производства сельскохозяйственной продукции. Малюта — сам владелец добротно устроенной городской усадьбы — вполне мог это оценить. Те замки, которые не оказывали сопротивления, Малюта не разорял, забирая лишь припасы, оружие и все, что могло пригодиться в походе. Обоз увеличивался с каждым днем.
Лето в Прибалтике выдалось на редкость теплым и сухим. Ясный прозрачный воздух делал природу сказочной, словно нарисованной искусным мастером на листе пергамента. Малюта видел подобные изображения у друзей своих Годуновых и в царских палатах. Они украшали стены комнат, где воспитывались и жили дети, в ненастные дни любующиеся чужеземными видами. Встречались, однако, земли, вокруг которых собиралось много рыцарей с отрядами, состоящими из хорошо экипированных слуг, готовых к сопротивлению.
В это время князь Андрей Курбский и Данила Адашев громили магистра Фюрстенберга, разгоняя его войска пушечной пальбой, а затем преследуя и в мелких стычках захватывая в плен. Дерпт выполнял роль опорного пункта, куда свозили добычу и пригоняли пленных. Фюрстенберг везде терпел поражение. Наиболее громкую победу князь Курбский одержал у Феллина, где магистр попал в засаду и еле унес ноги, оставив многих рыцарей на произвол судьбы. По сему поводу Курбский презрительно бросил окружавшей его свите:
— Рыцарь, а ведет себя хуже кочевника.
Слухи о поражениях Фюрстенберга, повальное бегство рыцарей с полей сражений, слабость и несогласованность общего руководства военными действиями приводили к постепенному развалу ордена и ослабляли положение Фюрстенберга. Вскоре ему придется выпустить власть из рук, передав ее Готгарду Кетлеру. Прежние подвиги русских войск, захвативших территорию от псковских границ вплоть до Рижского залива, казалось, подготовили почву для заключения мира на условиях, выгодных Иоанну. В ливонских битвах отличились князья Шуйский, Серебряный, Мстиславский, известный по осаде казанской боярин Михайло Морозов и немало других воевод. Битвы князя Курбского ставили какой-то незримый предел развернувшимся на севере событиям и открывали простор для новых, потрясших Россию до основания.
Малюта регулярно слал гонцов в Москву с подробными донесениями. Его отряд охотников рыскал между рыцарских гнездовий, сжигая их и уничтожая бродячие шайки непокорных, нападающие ночью на русские лагеря.
