— Не верь, пресветлый государь, что из-за твоего непослушания и нежелания слушать бредни этих самозванцев, именующих себя реформаторами и спасителями отечества, случаются пожары, наводнения и другие бедствия. Последняя неудача в Ливонии есть совершенно обычное дело, когда недостаток припасов и снарядов, болезни да жара помешали нам выйти к побережью. Не станет Бог так вразумлять собственного помазанника! — говорил Басманов, ободряя повелителя. — Пугают тебя, пресветлый государь, пугают!

— Никому не внимай, пресветлый государь, — вторил Басманову Малюта, рассчитывая, что чувство Иоанна к Анастасии переломит Сильвестрову линию. — Права царица! Шурья — пусть и сердцем мягки, и уступчивы, но все ж родная кровь деткам твоим. Их счастье совместное, а не порознь. Зато Сильвестр с Алешкой о другом думают. Не совмещают они тебя с державой! Держава и без тебя как бы держава. Не есть ли сие самое большое богохульство, да еще в устах священнослужителя? Бог тебе вручил Москву с землями, а не кому другому. Захотел бы другому — вручил бы и край! А они — вражины — крест Старицким охотно бы целовали. Им все одно!

Князь Вяземский возмущался:

— Обрубить руки у царя хотят. Во всех странах родичи царя ему первейшие помощники. Права Анастасия — своя кровь ближе. Чего теснить шурьев твоих, пресветлый государь? Разве Данила Романович с братом Никитой не готовы за тебя голову сложить? Воеводы знатные! Зачем их от себя отторгать и за что? Царскую крепость укреплять надо изнутри. Вот мое мнение, пресветлый государь!

Басманова особенно возмущали претензии попа Сильвестра. На Адашева он нападал с меньшим остервенением.

— Какое имя к себе прилепил! С Иоанном Златоустом в сравнение входит. Не много ли на себя берет? С кем на одном помосте стоять возмечтал! Епископ Константинополя, сокрушитель готов — и простой иерей, которого и народ-то слушать не захотел! Присмотрись, пресветлый государь, к этому человеку, возомнившему себя твоим учителем и наставником. А царицу в обиду не давай, — советовал Басманов.

— Ее обидишь — себя обидишь. Не давай царицу в обиду, — повторял Вяземский. — Избави тебя Бог от таких доброхотов и приятелей, которые сеют только раздор. Самые они первые и есть зачинщики раздоров.

— Ходят слухи, что царицу счаровали — оттого и хворь победить ей невмочь, — часто произносил Малюта наедине с Иоанном, понижая голос до шепота. — Сильвестр грозит несчастьем семье, если ты будешь поступать по своей воле. Да разве можно с благодетелем подобным образом обращаться? Кто он есть такой? С глаз его прочь, и чем подалее!

Иоанн слушал их без радости, но и без большого неудовольствия. Его привлекало в словах ближайших друзей многое. А главное, неколебимая уверенность в тесном единстве его, Иоанна, с державой. Есть Иоанн — есть держава. Нет Иоанна — держава погибнет. Несчастье для Иоанна — несчастье для державы. Никто заместить его, кроме сына, не в состоянии и права на то не имеет. А Сильвестр иное исподтишка проводит. Это Алешка Адашев после возвращения в Москву из дальних странствий первый про римскую императрицу Евдоксию — ненавистницу Иоанна Златоуста — припомнил. Каково?! С кем Анастасию сопоставил!

И вот теперь она при смерти. А без нее Иоанну не жить. Погаснет свет, и останется лишь образ ее перед внутренним взором. Он не знал раньше подобных чувств. Ни к матери он не испытывал их, ни к кормилице. В людях он всегда отыскивал что-то враждебное, какое-то несогласие. И это несогласие давало разрушительные последствия. Он был уверен в собственной правоте, хотя бы в спорах из-за войны в Ливонии. Неужели кому-нибудь неясно, что, пока он не сокрушит надменных рыцарей, покоя на севере не жди. А Московия вся обращена к северу. И ей нужен простор! Жизненное пространство! Заузили Московию, заузили!

Малюта уверил Басманова и Василия Грязного, что государь вскоре откажется от Алешки Адашева, как отказался от протопопа Сильвестра.

— Они задели государя за живое! Умники! Вломились в семью Божьего помазанника, жизнь и здоровье детей ставят в зависимость от того, будет ли прислушиваться государь к их советам. Да поставь, Алексей Данилович, себя на место царя, — усмехнулся Малюта.

— На царево место никто себя поставить не может, — осторожно ответил Басманов. — А если бы моих кто задел, я бы знал, как вражью рать сокрушить.

— Слухам нельзя позволить взять верх, но то, что Алешка с Сильвестром желали бы Захарьиных сослать подалее — святее истины нет. И Анастасию не прочь они извести, — сказал Малюта.

— Извести?

— А ты, Алексей Данилович, как полагал?

Странно, что Алексей Адашев и поп Сильвестр, хорошо зная об отношении Иоанна к Анастасии, продолжали сеять между ними раздор, совершенно не отдавая себе отчета, к чему подобная внутридворцовая политика способна привести. Наставляя государя, преследуя его надоедливыми проповедями, Сильвестр действительно задевал Иоанна за живое. Властелин всегда одинок. Редок и исключителен случай, когда в нем пробуждается чувство, своейственное каждому человеку. Любовь не все, но многое меняет. Отнимая Анастасию, те, кто боролся с Захарьиными, открывали одновременно дорогу неведомым и разрушительным Иоанновым страстям.

Женщины на троне в XVI веке играли внешне менее значительную и заметную роль, чем в веке XVIII, но закулисное влияние их было весьма ощутимо.

Из картины Ильи Ефимовича Репина мы знаем, как Иоанн любил сына. Гнев и чувство телесной тоски по родному, а вовсе не страх написаны на лице обезумевшего отца. Иоанн ничего не боялся. Кто из современников над ним мог бы творить суд? Он оказался выше суда земного.

Недальновидно и глупо было отнимать Анастасию у царя. Властелин, если он лишен семейственных уз, естественных и свободно избранных — а именно такими были отношения Иоанна и Анастасии, — становится смертельно опасным для социума, и не только своего, но и соседних. Если Бог лишил его единственной отрады, то как ему быть милостивым к иным?

Николай Михайлович Карамзин абсолютно прав, придавая гибели Анастасии огромное значение в будущей судьбе России. А вот Сергея Эйзенштейна никак нельзя оправдать, когда в попытке романтизировать свое с исторической точки зрения глубоко реакционное и невежественное произведение он намекает на какие-то отношения, якобы существовавшие между Курбским и Анастасией. Предположение Сергея Эйзенштейна совершенно безосновательно, бестактно и поверхностно и потому в художественном плане — невозможно, ибо то, что невозможно в художественном плане, невозможно и с религиозной — Божественной — точки зрения. Линия Анастасия — Курбский у Сергея Эйзенштейна еще более антигуманна, чем попытка представить князя Владимира Андреевича Старицкого — образованного и умного человека трагической судьбы — полуидиотом. С кем же тогда часами беседовал поп Сильвестр, автор «Домостоя», один из первых русских реформаторов Алексей Адашев и тот же Андрей Курбский, который у Эйзенштейна просто родился изменником? Впрочем, мощные фигуры Сильвестра и Адашева наш режиссер за ненадобностью устранил. Не дай Бог, Сталин заподозрит в них кого-нибудь из уничтоженной ленинской гвардии.

Кровеносную ткань моего романа иногда разрывают полемические вставки, но без них не обойтись. Отечественную историю и литературу губит политика. Вот почему боль, которую автор и его читатель, — а я вижу своего читателя, и образ его вполне осязаем, — ощущают от этих рваных ран в прозе, становится неотъемлемым чувством в драматическом процессе познания и воскрешения прошлого. Форма современного, романа предопределяет подобное расширение и продвижение в глубь традиции. Традиция — живой зеленый побег!

Огромная толпа московского черного люда, как девятый вал невиданного этим людом далекого моря, катила за гробом, когда его несли на руках в Девичий Вознесенский монастырь. Август в наших краях не изнуряющ. Прохладное дыхание осени делает лучи солнца ласкающими и менее жесткими. Именно в такой