— Трав-то дать тебе, к весне? — зорко посмотрела на нее Федосья. «Говорила ты с Гришей?».

— Решили, что этим годом не надо, — улыбнулась Василиса, — братика или сестричку для Никитки родим, чтобы ему веселее было, а уж потом буду пить. Вы ж дальше пойдете с Волком, а мы останемся».

— Не хотите с нами? — вздохнула Федосья, и, потянувшись, взяла подругу за руку. «Матушка моя добрая, у нее для всех место найдется, и для деток — тако же».

— Ах, подруженька, — Василиса погладила по голове сопящего Никитку, — ты-то вон — и везде была, и страны далекие знаешь, что за морями, хоша и девочкой там жила — а все же. А сие, — она обвела вокруг рукой, — моя земля, тако же и Гриши, хорошо нам здесь. Вот море увидим, вас проводим, и там обживаться будем».

— Ну пойдем, — Федосья легко, несмотря на свой большой, уже опустившийся живот, поднялась, — сейчас изжарим их, лук медвежий я тут тоже нашла, ягод туесок есть — попируем на славу.

— Да, — Василиса уложила заснувшего ребенка на землю и принялась убираться, — а то вона, они ж лодку зачали строить, в шкурах сегодня с утра рылись, нужную искали. Вернутся голодные.

— Лодку да, — кисло сказала Федосья, — еще и оную нам с собой тащить не хватало, и так уже, вон с десяток лошадей у нас, юрта, и по дороге еще Бог знает, чем обрастем.

— Твой батюшка, — усмехнулась Василиса, моя в ручье руки, — и так, помнишь, торговал у местных три юрты, не одну, еле отговорили его. А так — ничего, шкуры развесили, как в чуме, и всем удобно. Никитка большой уже, ночами не плачет.

— А все равно, — похлопала ее по плечу старшая девушка, — коли мой батюшка с вами останется, и жить под одной крышей будет, он никогда в жизни из твоей чашки не поест. И сейчас вон — я на сносях, ты кормишь, а он все равно нас от седла своего гоняет, и лук в руки не дает».

— Тако же и дед мой был, я помню, — улыбнулась Василиса. «Старики — они строгие с этим, что с них взять».

— Моему батюшке еще сорока пяти не было, — заметила Федосья, пристраивая вымоченную в воде палку над костром. «Смотри, женится еще, вторая хозяйка у тебя будет».

— Я привыкла, — Василиса стала набивать уток медвежьим луком. «Мы ж с тобой уживаемся, хоша у нас конечно — общее все, делить нечего».

Волк бросил камешек в тихую, прозрачную озерную гладь, и спросил жену, что сидела рядом, положив голову ему на плечо: «А море — оно такое?».

Федосья задумалась. «Разное оно, милый. Когда на юге — то веселое, легкое, плыть по нему радостно, а на севере — неприветливое бывает, страшное. Мы, когда на Москву плыли с матушкой, из Лондона, шторм был большой, мы думали даже, что ко дну пойдем».

— Да, — сказал Волк и бросил еще один камешек. «Ну, Федосья Петровна, посмотрим, что за океан, как там окажемся. А если оттуда — он кивнул на восток, — вниз, на полдень отправиться?».

— Там Китай, Индия тако же. Отчим мой оттуда пряности возил, и дядя, брат его, помню, рассказывал нам про Гоа — он в тех морях плавал, — Федосья чуть покраснела.

— Тот, за которого ты замуж чуть не вышла? — поддразнил ее Волк. «Ну, что я могу сказать, счастье — я Господа должен благодарить, что сего не случилось, иначе б я тебя не встретил».

— Да и я тоже, — Федосья улыбнулась. «Ну вот, а после Индии, — там Персия, Турция, Стамбул опять же, ну, про него я тебе уже рассказывала. Там долгая дорога, тяжелая. А так, — она чуть помолчала, — ежели мы в Америке окажемся, там уж до Лондона доберемся.

— Батюшка твой не поедет с нами, — Волк чуть вздохнул. «Не хочет, говорит, тут земля его, не может он все бросать».

— И Василиса с Гришей остаются — Михайло почувствовал, как жена ближе прижимается к нему, и, погладив ее по голове, шепнул: «Давай я костер разведу, шкуры есть у нас, тут хорошо, тихо так».

— И тепло еще, — Федосья встала с камня, потягиваясь, и вдруг замерла: «Что это там, в воде? Вроде голова чья-то?».

— Зверь смешной, — Михайло вгляделся, — как мы сегодня лодку пробовали, дак все время вокруг нас вертелся. У него шерсть такая короткая, а сам — толстый.

— Тюлень, — улыбнулась Феодосия, вспомнив рассказы отчима. «Надо же, я думала — они только в морях живут, а тут — тоже есть. А ну-ка, — она прищурилась, смотря на мужа, что собирал плавник на берегу, — как тебя зовут?

— Je m'appel e Michael, — закатил глаза Волк. «Je suis vingt annees». И тебя мне надо называть «Тео», я помню.

— Лучше б я испанский учила, — вздохнув, пробормотала Федосья. «Так кто ж знал, что он понадобится».

— Ну, все, — Волк потянул ее к себе, на шкуру, — я сегодня с этой лодкой утомился так, что сейчас до полудня просплю. Или, — он вдруг приподнялся на локте, оторвавшись от ее нежной шеи, — даже дальше.

— Даже дальше мой батюшка не даст, — ворчливо отозвалась жена и вдруг ахнула, заведя руку за спину: «Так вот как ты устал!»

— Для сего, Федосья Петровна, — наставительно сказал муж, стягивая с ее смуглых плеч халат. «У меня всегда силы найдутся».

Волк проснулся от того, что жены рядом с ним не было. Он так привык чувствовать ее совсем близко, — руку протяни, — и дотронешься, что, еще не открывая глаз, нахмурившись, пошарил рядом.

Сквозь легкое шуршание воды он услышал слабый стон. «Господи!», — Волк приподнялся, и увидел, что Федосья стоит на мелководье, обнаженная, расставив ноги.

— Я сейчас, — он быстро стал одеваться, — сейчас, Василису подыму.

— Не надо, Волк, — нежно сказала жена. «Уже не надо. Иди сюда».

Он опустился перед ней на колени и заметил, что у нее мокрые волосы.

— Я купалась, — она чуть поморщилась и взяла его за плечи — сильно, — и началось. Дай-ка, — она положила его пальцы себе между ногами.

— Это? — Михайло поднял на нее глаза.

— Головка — усмехнулась она. «Сейчас, ты руки не убирай».

Федосья часто, мелко задышала, и он увидел, как появляется на свет его дитя. «Еще немножко, — сказал Волк, и, окунув руки в холодную, озерную воду, взял ребенка за плечики.

«Хорошо, что я маслом-то мазалась кедровым, — открыв рот, медленно, вцепившись в мужа, проговорила женщина.

Волк увидел, что жена напрягается, еще шире раздвинув ноги. Ребенок, выскользнув ему прямо в руки, обиженно, мощно закричал. Волк поднялся, и, передав дитя Федосье, посмотрев, как она устраивает его у груди, сказал, обняв их обоих: «Ну что, Данило Михайлович, сие ведь только жизни твоей начало».

Рассвет играл над озером — розовым, золотым, чудным сиянием, и Михайло, закинув голову, увидел, как всходит солнце над гладкой, тихой водой.

Старик проснулся, когда над холмами уже поднимался прохладный рассвет. Пробормотав:

«Благодарю Тебя Владыка живой и сущий за то, что по милосердию Своему, Ты возвратил мне душу; велика моя вера в Тебя», поднявшись с кровати, он омыл руки. Потом, закинув их за голову, потянувшись, он долго смотрел на сад за раскрытыми ставнями.

Отсюда была видна только одна ветка граната — в золотистых листьях висел созревший, набухший плод. Можно было выйти наружу, и полюбоваться всем деревом, но старик предпочитал смотреть на него так — в простой деревянной, выкрашенной голубой, уже чуть облупленной краской, раме.

Жена приоткрыла один черный глаз и чуть зевнула.