— Правильно говорят, — не оборачиваясь, заметил Тайбохтой.

Федосья прижала к своему плечу голову Василисы и сказала: «Ну не дура ли? Как есть дура — дитя свое бросать вздумала. А если б я не пришла вовремя? Ну что тебе в голову взбрело-то?»

— Да как жить-то мне теперь? — Василиса вытерла лицо подолом сарафана и тут же опять расплакалась. «Ежели он Грише расскажет, тот меня сразу на улицу выгонит. И Никитку не отдаст. Что мне делать-то после этого. А он сказал, — если не буду, ну…, - девушка покраснела, — то муж мой все узнает».

— Ах, подруженька, — Федосья ласково покачала девушку, — ужель ты думаешь, что Гриша хоть слово одно дурное тебе скажет? Он же любит тебя, и Никитку больше жизни — как он на вас смотрит-то, так любая баба твоему счастью позавидует.

— Да Гриша теперь и не коснется меня, — Василиса опустила лицо в ладони, — я ж теперь на всю жизнь запачканная. Уйти бы, так без Никитки я не могу.

— Уйти тебе надо, конечно, — задумчиво проговорила старшая девушка, — сбирайся-ка милая.

Ну, так, чтобы налегке ты была, но все нужное с собой возьми. А что пачканная ты, или еще какая — сие ерунда. Григорий Никитич твой мужик умный, это для него неважно будет.

— Он, — Василиса горько мотнула головой в сторону улицы, — сказал, что я, — девушка покраснела, и закончила, шепотом, — блядь теперь, а не жена честная».

— А ты его слушай больше, — кисло заметила Федосья и вдруг приостановилась: «Сиди-ка ты тут, носа никуда не высовывай, а я за батюшкой Никифором схожу».

— Не надо! — шепотом крикнула Василиса, вцепившись в рукав Федосьиной малицы. «Это ж стыд, какой, разве можно ему говорить!».

— Нужно, — ответила Федосья, затягивая капюшон. «Чулков, мерзавец этот, меня и слушать не будет, а священник, может, хоша приструнит его. Ты-то сейчас уйдешь, я отца своего попрошу, чтобы до Пасхи не уезжал, с ним будешь жить, в чуме, а там и Гриша вернется.

Однако ж тут и другие женки есть, неохота, чтобы наместник, — Федосья усмехнулась, — их поганил».

Тайбохтой обвел глазами богатую горницу и задумчиво сказал: «Во времена Ермака Тимофеевича тут проще было».

— Прошли те времена, — коротко заметил развалившийся на лавке Чулков. Он налил себе водки и добавил: «Ты почему веру христианскую не принимаешь, остяк? На тебя смотря, и другие инородцы в заблуждениях своих остаются».

— На юге, за горами, народ есть, сами себя хань называют, — улыбнулся Тайбохтой. «Много их, как звезд на небе, дружить с ними надо, придет время — они сильными станут. У них вера с тех времен, о которых и сказать нельзя — как давно были они. И дальше, там совсем горы высокие, небеса подпирают — там тоже вера древняя. И у нас, остяков, такая же вера. А ваша вера что? — вождь вдруг улыбнулся. «Для вас она хорошо, так и живите с ней. А я со своими богами жить буду. И в договоре, что у нас с атаманом был, то же сказано».

— Ну, смотри, — нахмурился Чулков, и вдруг спросил: «Кучум где? Он тебя сюда выведать все послал, ворота наши его войску открыть?».

— В степях, наверное, обретается, — пожал плечами Тайбохтой. «Я его давно не видел, я человек мирный, кочую, воевать мне с вами не надо, иначе, зачем бы я остяков своих под вашу руку привел?».

Чулков вдруг оглядел мощную, высокую фигуру мужчины и хлопнул в ладоши.

— В острог его, — приказал наместник десятку стрельцов, что появились из сеней. «Там и поговорим о хане Кучуме, да и о другом — тоже».

Федосья шагнула чрез порог горницы отца Никифора и застыла — прямо на нее смотрели презрительные, голубые глаза Якова Чулкова.

— А, вот и дочка-то нашего остяка явилась, не иначе, как сказали ей уже, что в остроге князь Тайбохтой сидит, — наместник ухмыльнулся.

Девушка почувствовала, что бледнеет, и схватилась за косяк двери. «Да за что, ваша милость? — сказала она, едва слышно. «Отец мой человек мирный, что воевал он с нами — дак то дело прошлое, он же сам с Ермаком Тимофеевичем задружился».

— Задружился, чтобы для Кучума соглядатаем быть, — ответил Чулков. «Да и тебя, Федосья Петровна, надо поспрашивать — не для того ли ты в крепостцу вернулась, чтобы отрядам Кучума ворота открыть?»

— А как же, — вдруг, вскинув голову, проговорила Федосья, — издевательски. «Мне, ваша милость, наверное, так по душе пришлось, когда Кучум с Карачей меня вдвоем, непраздную, насиловали, что я хочу повторить сие. И нужник у хана чистить мне понравилось, и задницу ему языком вылизывать. Для сего и вернулась, да, а как же».

Чулков вдруг покраснел и отвернулся от нее.

— Батюшка мой, — жестко продолжила Федосья, — кочует, и не с Кучумом не знается. Тако же и я. Нет у вас никакого права моего отца в остроге держать, я, ежели надо, до царя Федора Иоанновича дойду, а правды добьюсь, — она вздернула подбородок.

— Крестится твой отец, тогда и выпущу его, — буркнул Чулков. «Глядя на него, и остальные остяки в святую церковь не приходят, а нам сего не надобно».

— Ну, ваша милость Яков Иванович, так быстро все не делается, — раздался из сеней голос батюшки Никифора. «Поговорил я с Тайбохтоем-то, упорствует он, надо его увещевать, — мягко, а на сие время требуется».

— А ты не тяни, поп, — буркнул Чулков. «Вона, прорубь на Туре, окунуть его и дело с концом».

— Зачем силой-то, ваша милость, — еще более ласково сказал священник, — дайте срок, он сам раскается и придет в ограду веры истинной. А до сего времени я навещать его буду, разговаривать, — каждый день.

— Быстрее давай, — велел Чулков, и, не глядя на Федосью, вышел из горницы.

— Вот что, девочка, — глаза батюшки Никифора, — карие, спокойные, — были совсем рядом, и Федосья почувствовала его жесткие пальцы у себя на плече, — неделю мы с твоим батюшкой потянем еще, а более — не сможем. Так что велел он тебе брать его оленей, нарты, и отправляться в Тобольск — за мужем твоим, без него нам не обойтись.

— Батюшка! — ахнула Федосья.

— Иисус силой нам приводить никого не заповедовал, — вздохнул батюшка, — грех это — людей против воли-то их крестить.

— И вот еще что — Чулков велел тебя из крепостцы не выпускать, в заложниках, так сказать, оставить, но ты не волнуйся. У меня калиточка тайная есть в стене, я, как твой муж их рубил, попросил мне ее сделать — с требами я, бывает, и ночью хожу, умирающего причастить, что ж мне дозорных каждый раз тревожить. И калиточка та на моем дворе заднем, окромя меня и Волка про нее и не знает никто, — батюшка улыбнулся.

— Еще одного человека вывести надо будет, — сглотнула Федосья и внезапно сказала:

«Спасибо вам, батюшка».

— Как отца твоего вызволим, дак благодарить и будешь, — священник улыбнулся.

— Ну что ж ты раньше ко мне не пришла, девочка? — батюшка Никифор погладил головенку Никитки, что спокойно спал у него на руках, и взглянул на Василису. «Еще и руки на себя наложить вздумала, сие ж грех какой. Как ты дитя-то свое сиротить могла?».

— Стыдно было, батюшка, — девушка тихо, горько разрыдалась. «Даже говорить о сем — и то стыдно».

— А младенца грудного без материнской любви да ласки оставить, — то не стыдно, — ядовито проговорил батюшка. «Сие не стыд и не позор — коли б ты девица была невинная, то да — девство свое даже под страхом смерти хранить надо, святая мученица Агафия нам тому примером.

— А так, — батюшка вздохнул, — дитя же у тебя, тут о нем думать надо, не о себе. Ну, до Пасхи Святой теперь читай каждый день по сорок раз «Богородице, Дево», и по сорок раз «Верую».

И молись заступнице своей, святой отроковице Василисе Никомидийской, ибо она младше тебя была, а веру свою и в пещи огненной стоя, сохранила».