она. «Может, все же останетесь, батюшка, Волк уж скоро вернуться должен, повидаетесь».

— Да и так уж я слишком долго на одном месте пробыл, — отец проверил упряжь и сказал: «Ну, вставай, вместе с тобой нарты потянем, а олени пусть тут побудут. Вернусь, чум сложу, и дальше отправлюсь, земли много вокруг. Следующим годом приеду, может, уж к тому времени и внука нового увижу», — он ласково улыбнулся дочери.

— На то воля Божья, — буркнула Федосья, и, примериваясь к широкому шагу отца, потянула нарты по тропинке, что вела к берегу Туры.

Никитка потер кулачками глазки и, все еще не выпуская изо рта соска, задремал. В распахнутые ставни вливался свежий, прохладный воздух, и Василиса, сглотнув, стараясь не плакать, подумала: «Господи, а ведь не успеешь оглянуться, и Пасха. И Гриша вернется, как же мне в глаза ему смотреть, что делать? Я бы в стойбище ушла, после сего-то разве будет он со мной жить, так батюшки с матушкой нет поблизости, а чужие разве примут меня с дитем? Не моего рода они, зачем им меня кормить с Никиткой?»

Она застыла, чуть покачивая ребенка, вспоминая, как стояла на коленях в Федосьиной горнице, умоляя его, тихо, беззвучно плача.

— Не будешь приходить в лес, все мужу твоему расскажу, — коротко бросил ей Яков Иванович.

«Ну, рот открывай, делай свое дело, научилась, я смотрю, с кузнецом-то твоим».

— Дак что мне мужу-то говорить, — после, стирая слезы со щек, спросила Василиса. «Куда иду-то я?».

— Придумаешь что-нибудь, — пробормотал Яков Иванович, тяжело дыша, заворачивая на спину ее сарафан. Василиса прижалась лицом к деревянному, хорошо обструганному столу, и, вдруг вспомнив, как они пекли здесь пироги с Федосьей и Груней, чуть не разрыдалась вслух.

— А Груня, наверное, к родителям, вернулась, — вздохнула девушка, укладывая ребенка в колыбель. «Господи, ну как же мне дальше-то быть?».

Она посмотрела в темные, строгие глаза Богородицы, что глядели на нее из красного угла, и вспомнила слова Федосьи: «От стыда никто из баб еще не умирал».

«А медвежонка моего как бросить?», — Василиса съежилась на лавке, обхватив руками колени. «Пресвятая матушка, заступница, ну помоги ты мне, научи меня!».

Девушка вцепилась зубами в костяшки пальцев и вдруг, уронив голову в колени, вспомнила, как здесь же, в этой горнице, слабо, чуть мерцая, горела свеча, в ту ночь, после ее венчания.

— Счастье мое, — тихо, одними губами сказал ей Гриша, гладя ее по растрепанным, темным волосам. «Как я люблю тебя, так я, и сказать не могу».

Василиса вдруг почувствовала слезы у себя на ресницах, и чуть всхлипнула.

— Больно еще? — муж прижал ее к себе — нежно, ласково. «Ты отдохни, счастье, поспи, давай, я за руку тебя просто подержу».

— Не больно, — целуя его, ответила Василиса. «Это как, — она вдруг задумалась, — как после зимы в первый раз солнце увидеть. Так тепло, так хорошо, так бы и стояла, и грелась под ним. Вот, — она почувствовала, что краснеет, и спрятала лицо у мужа на плече, — ты мне солнце и показал».

— Ну, так давай еще раз покажу, — девушка почувствовала в полутьме его улыбку, и сама рассмеялась: «До утра-то придется показывать».

Гриша, устраивая ее удобнее, заметил: «И днем тако же, мне атаман заради венчания разрешил в кузницу-то завтра не приходить. Но, Василиса Николаевна, ты уж меня покорми, с утра-то, а, то у тебя тут, — он коротко показал, — где, и девушка застонала, — вкусно, но одним этим сыт не будешь».

Василиса, едва слышно рыдая, раскачиваясь, посмотрела на потолок избы. «Выдержит», — подумала она, вставая, забираясь на лавку, осторожно снимая с очепа колыбель. Никитка даже не проснулся.

— Он сытый, — подумала девушка, глядя на темные, загнутые реснички. «Долго проспит.

Дверь открытой оставлю, как заплачет, услышит кто-нибудь. Господи, что же я делаю, сие грех смертный.

Лучше уж уйти с Никиткой в лес, замерзнуть там вместе. А он чем виноват? Кто покормит-то его? Хотя нет, кто рядом с крепостцей из наших остяков, живет — там младенцы есть. Ну, слава Богу, — она положила сыночка на пол, и единое мгновение смотрела на его лицо — пристально.

— Медвежонок мой, — пробормотала Василиса, и, нежно устроив Никитку под лавкой, выглянула в сени. Приоткрыв дверь во двор, девушка медленно взяла с полки, что устроил Гриша, моток веревки, и, вернувшись в горницу, придвинула стол поближе к крюку, что торчал из потолка.

— С лавки-то не дотянусь, — коротко подумала она, устраивая петлю. Девушка забралась на стол, и, встав на цыпочки, привязала веревку на крюк. «Я легкая, — холодно вспомнила Василиса, и накинула петлю на шею.

— Ты вот что, — распорядился отец, разгружая нарты у ворот крепостцы, — возьми сразу птицы какой, и к Васхэ иди, а то в твой лабаз все не уместится. А я остальное отнесу.

— А нарты как же? — озабоченно спросила Федосья, набирая в руки рябчиков.

Тайбохтой рассмеялся. «Вашим людям они не нужны, а наши чужие нарты не возьмут, это как у вас коня украсть — хуже греха нет».

— Как поохотились, Федосья Петровна? — крикнули ей с вышки.

— С Божьей помощью, до Троицы мяса хватит, — ответила она, стараясь удержать тяжелые, скользкие тушки.

Дружинник подождал, пока Тайбохтой с дочерью войдет в крепостцу, и шепнул товарищу:

«Беги до Якова Ивановича, скажи — тут они».

Федосья толкнула дверь горницы и, подняв голову, увидела прямо перед собой темные, измученные глаза подруги.

Рябчики с грохотом полетели на пол, Никитка, проснувшись от шума, обиженно заплакал, и Федосья сухо сказала: «У тебя дите заливается, не слышишь, что ли? А ну грудь ему дай немедля!».

Василиса медленно сняла петлю и сонно, не глядя на подругу, проговорила: «Сейчас покормлю, и потом все сделаю».

— Сделаешь, сделаешь, — уверила ее Федосья, и, когда девушка оказалась на полу, отвесила ей хлесткую пощечину.

— Ой! — вскрикнула Василиса, держась за щеку. «Ты что меня бьешь?».

— Да я б тебя убила, будь моя воля, — сочно сказала Федосья, поднимая орущего Никитку, и расстегивая на Василисе сарафан.

Та подняла глаза, и, увидев крюк с раскачивающейся на нем петлей, побледнела. «Что это?», — спросила Василиса, указывая на потолок. «Откуда оно здесь?».

Федосья погладила шумно сосущего мальчика по русым локонам, и, вздохнув, ответила:

«Сие ты сама сотворила, подружка. А теперь корми, и все мне рассказывай, ничего не таи в себе».

Тайбохтой развесил птицу по стенам лабаза, и, отступив на шаг, усмехнулся: «Ну, теперь не проголодаются».

Он заглянул в бочку с квашеной рыбой, и, поведя носом, сказал сам себе: «Надо Ланки напомнить, чтобы до весны ее съели, иначе дух пустит. Так, — он оглянулся, — юкола есть у них, соль тоже, жира медвежьего вдосталь, могу ехать спокойно».

— Ваша милость, — раздался сзади робкий, юношеский голос. «Ваша милость..

— Что такое? — нахмурился Тайбохтой, оглядывая с ног до головы мнущихся на дворе дружинников.

— Его милость наместник воеводы сибирского с вами поговорить желает, к себе на чарку просит, — проговорил юноша. «В избу воеводскую».

— Ермака Тимофеевича избу то есть, — иронически улыбаясь, поправил его Тайбохтой. «Ну что ж, пойдем, поговорим с его милостью наместником, посмотрим, что ему надо-то».

Он легко подхватил лук со стрелами и вышел, хлопнув калиткой.

— И не холодно ему, — пробормотал один из дружинников, глядя, на обнаженные до плеч, сильные, смуглые, разукрашенные татуировками, руки мужчины, что шел впереди них.

— Говорят, он белку в глаз бьет, и птицу в полете за версту снимает, — прошептал второй.