— Уже не болит, — сказала Эстер тихо. «Ты не волнуйся, Ворон, уже не болит».

В опочивальне никого не было, и он заплакал, прижимая ее пальцы к губам.

— Не надо, — Эстер погладила его по голове. «Не надо, любимый. Ты…,- она глубоко вздохнула, — ты возвращайся на моря, Ворон. Пожалуйста».

— А Мирьям? — он все никак не мог оторваться от ее ладони. «Мне ее вырастить надо».

— Отвези ее в Лондон, к Кардозо, — Эстер помолчала. «У них ей будет хорошо».

— Искупление, — вдруг подумал Ворон, и, опустившись на колени, просто стоял — а она все гладила его голову и шептала что-то — неразборчивое, ласковое, то, что она шептала ему каждую ночь, все эти восемь лет.

— Позови девочку нашу, — наконец, попросила, она. «Потом я…, засну, просто засну».

Мирьям вошла осторожно, очень осторожно и тихо спросила: «Тебе не больно, мама?».

— Нет, что ты, — слабо улыбнулась Эстер. «Иди сюда, доченька».

— Я стану врачом, — сквозь слезы, твердо, сказала Мирьям и взял руку отца, крепко сжала ее.

«Чтобы больше такого никогда не было!»

— Папа тебя отвезет в Лондон, — губы Эстер уже еле двигались, и Ворон вспомнил, как медленно становилась ледяной рука Маши. «Там…, продолжишь учиться, счастье мое. Будь хорошей девочкой, милая».

Дочь забралась на постель, и зарыдала — отчаянно, тихо, изо всех сил сдерживаясь.

Эстер нашла в себе силы взглянуть на Ворона и так и смотрела на него — пока он не протянул руку и не закрыл черные, дивные, остановившиеся глаза.

Ник ждал за дверью. Он подхватил девочку на руки и ласково сказал: «Пойдем, папа придет потом, пойдем, сестричка». Мирьям уцепилась ему за шею и опять заплакала — теперь уже громко, горестно.

Врачи ждали в гостиной.

— Все, — сказал Степан, открывая дверь. «Вы…, можете начинать».

Старик задержался, и, подойдя к нему, проговорил: «Мне очень, очень жаль. Мы сделаем все…, осторожно. Вы хотите знать, кто это был?».

Степан сначала не понял, а потом, скомкав пальцами скатерть на столе, приказав себе терпеть, невыносимую, переполняющую его боль, ответил: «Нет. Не хочу».

Он встал над раскрытой могилой, и, посмотрев на маленькое, такое маленькое тело в саване, зачерпнул из мешочка горсть земли.

Было безветренно и сухие комочки сразу посыпались вниз. «Будто дождь, — подумал Степан.

Когда он сказал все, что нужно было сказать, и вел ослабшую от слез дочь к выходу с кладбища, она вдруг спросила, подняв заплаканное лицо: «А что там, в мешочке?».

— Немножко почвы со Святой Земли, — Степан погладил ее по голове, — немножко — оттуда, — он кивнул в сторону моря, — где твоя старшая сестричка похоронена.

— Я тоже хочу, — Мирьям протянула руку. «Вдруг я умру, пока ты…, будешь в море, папа».

— Тише, тише, — он присел и обнял рыдающую дочь. «Никто не умрет, милая. Ты будешь жить в Лондоне, учиться, а я немножко похожу в море и вернусь. Потом выйдешь замуж, родишь мне внуков, — он невольно улыбнулся, — и я буду твоим старым, надоедливым отцом.

— Ты совсем не старый! — горячо, вытирая слезы, проговорила девочка. Степан взглянул в карие, обрамленные черными, длинными ресницами глаза и сказал: «Ну, пойдем, вспомним маму, пойдем, радость моя».

На исходе недели, — той недели, которую они с Мирьям провели сидя на низких стульях в прохладной, затененной гостиной, слушая соболезнования, просто держа друг друга за руку, Ник подошел к нему и тихо сказал: «Она заснула. Пойдем, прогуляемся, можно ведь уже?».

Степан кивнул и, потерев руками лицо, сказал: «Хорошо».

Он неделю не выходил на улицу, и сейчас, стоя на пороге своего дома, оглянулся — было свежо. Булыжная мостовая блестела, будто от дождя.

— Гроза была, — тихо сказал сын. «Вообще, всю эту неделю было сыро».

— Я и не заметил, — Степан посмотрел на тихую воду Зингеля. Над крышами Амстердама уже загорались первые, еще слабые, звезды, тонкий серпик луны висел над шпилем Аудекерк.

Он взглянул на Ника и проговорил: «Спасибо тебе. Видишь, ты в гости приехал, а как получилось…»

— Папа, не надо, — сын нашел его руку и сжал пальцы. «Не надо, пожалуйста. Это же моя семья тоже, кто у меня есть, кроме вас с Мирьям?

— Майкл, — не удержался Степан. «Или он с тобой тоже не разговаривает?».

Ник пригладил каштановые, выгоревшие на концах до темного золота волосы, и, наконец, ответил: «Я ему писал, папа. Несколько раз. Просил, чтобы он. подумал. Ты подожди, может быть, что-то изменится».

— Мне, мой дорогой, пятьдесят восемь лет, — вздохнул Ворон, — не так-то много времени ждать осталось. А ты почему с нами в Лондон не хочешь — там ведь тетя твоя Марфа Федоровна, она уже два года как из Москвы вернулась? С семьей ее познакомишься, а то, кроме Матвея ты и не видел никого.

— Я бы поехал, — неохотно ответил Ник, — но ты, же сам знаешь, я тут друзьям, — он махнул в сторону моря, — помочь обещал. Ну, у них времени нет — на верфях быть, — а раз уж я тут, я за всем присмотрю.

— Ты там осторожней, — помолчав, велел Степан. «Они пусть здесь воюют, у тебя свои заботы есть». Он усмехнулся: «То, наверное, уже сыновья моих друзей-то, с которыми мы начинали все это».

— Ты же тут не ходил, — удивился Ник.

— А деньги давал, — Степан улыбнулся. «Да и сейчас даю, конечно. Так ты отсюда сразу в Плимут? — он посмотрел на сына и подумал: «Да, и мне столько же было. Почти двадцать два. Господи, сколько лет прошло с того разговора в Танжере, сколько лет. Похож он на меня в молодости, конечно».

— Ты что меня разглядываешь? — подозрительно спросил Ник.

— Так, на деда своего ты похож, Михайлу Степановича, да упокоит его Всевышний, — ответил Ворон.

— В Плимут, — Ник прислонился к перилам моста. «Желание» мое там строят, она же небольшая, не как «Святая Мария» Пятьдесят пушек всего.

— И того тебе много будет, — сварливо сказал отец. «Посмотрим, какой из тебя капитан, ты не заносись особо».

— «Святая Мария», кстати, тоже там, — небрежно заметил Ник. «Ну, в доке плимутском. Сэру Фрэнсису предлагали на ней пойти, но он отказался — сказал, что никто, кроме тебя, не может быть ее капитаном. Сэр Фрэнсис ведь на морях, знаешь ты? — пытливо взглянул Ник на отца.

— Сэр Фрэнсис меня на пять лет младше, — проворчал отец и погладил отросшую, с чуть заметной сединой, бороду.

— Ладно, мне тут надгробие еще поставить надо, — он глубоко вздохнул, — дом сдать внаем, продавать я не хочу, — пусть Мирьям останется, письма написать — бабке ее, и Кардозо тоже — не могу же я просто так ребенка к ним привозить, не предупредив. В общем, в конце сентября буду в Плимуте, жди меня там, вместе пойдем на Карибы.

Ник внезапно сказал: «Папа…»

— Не думай, на хвосте у тебя висеть не буду, — отец похлопал его по плечу. Взялся воевать — так воюй сам, капитан Кроу.

— Я не про то, — Ник посмотрел в уже темное небо, — я просто очень тебе благодарен, папа.

За все.

— Я плохим отцом был, знаю, — тихо ответил Ворон. «Но я тогда был другим, так уж получилось сынок. Я этим не горжусь, конечно, нечем тут гордиться».

Ник прислонился к его плечу, — сын был лишь чуть ниже его, и Степан внезапно спросил: «Ты жениться-то не хочешь? Я, правда, чуть старше тебя был, когда к алтарю собирался, ну, знаешь ты, как все там вышло».

— Нет, — юноша чуть улыбнулся, — если уж жениться, папа, так с семьей надо быть, осесть на одном месте и в рыбаки податься — они далеко не ходят.