фактами (разумеется, бессознательные) это отлично доказывали.
Благодаря развитию этой ипостаси, активной субличности в состоянии легкого маниакала, мои дела значительно поправились после школы. Я и в школе постепенно сделала карьеру от любимого козла отпущения до известной ботанички, которая сама по себе, и подруги у нее такие же, так что их никто не трогает. Потом я уехала от мамы, и в институте началась прекрасная новая жизнь. Статус мой стал вообще вполне приличный, я даже имела успех. И трудно было бы его не иметь в институте, где на курсе было шестеро девушек на сотню. Я усвоила более активную позицию в коммуникациях. Но комплекс власти у меня уже был в лучшем виде, так что ключевыми в любой ситуации для меня являются вопросы статуса — опасность унижения и возможность возвыситься.
Когда у меня появилась возможность радикально повысить свой статус, если я соглашусь поменять свою личность на другую, я особенно не раздумывала.
После института я вышла замуж, родила ребенка и сделала кое-какую карьеру в бизнесе. Мои «боевые» таланты ценили на работе, я получила признание, и чувство вины вместе с системой ценностей, по которой меня всегда судили, окончательно оттеснилось на фоновый уровень. Чересчур сурового критика держали в черном теле.
Этот метод обращения с контролером вполне типичный для психотиков, критика начинают игнорировать по мелочам, а в конце концов вообще перестают слушать.
Интересный вопрос — а если бы не случилось критической ситуации, сошла бы я с ума? Вероятнее всего — всё равно. Случилась бы другая критическая ситуация, и всё равно бы сошла, как ружье, которое должно выстрелить. Кажется, и в психиатрии считается, что если машина человека портится от недостатка или избытка некоторых веществ, то вообще не важно, какие происходят при этом события. А что человек будет при этом рассказывать, как всё произошло из-за рокового стечения обстоятельств, то это текст, который никто никогда не слушает, называется «объяснялка». Объяснялки, как я понимаю, это то, что люди рассказывают о форс-мажоре, в силу которого им пришлось сделать те ужасные вещи, которые ни в коем случае делать не разрешалось. Я, кстати, заметила, что у самых мелочных и мстительных выходок сумасшедших оказываются особенно глобальные и благородные причины.
Итак, я спокойно работала банковской крысой, менеджером, начальником отдела — и вполне с этим справлялась, хотя иногда было всё-таки противно. Зато я отрывалась в интернете. Там я была настоящей экстремисткой. Вместе с другими борцами против системы, мы издавали скромные, но совершенно радикальные передовые журналы. Я писала о кишках Мисимы, которым не было дела до мук своего хозяина, когда они, здоровые и блестящие, выскользнули на волю, о дхармамапале Унгерне, воплощении жестокого бога войны, о четвертой мировой войне и учении Муаммара Каддафи, и так далее. Нас объединяла, по- видимому, общая для всех проблематика детско-родительского бунта. Смерть, насилие, ненависть, отмена всех ограничений и консенсусных ценностей — всё это приводило меня в восторг. Мало того, что мой бунт был очень смелым и радикальным, он был ещё и совершенно безопасным. Отрывалась я только в специально отведенных для этого местах.
Ситуация могла бы стать стабильной, и я бы так до старости пописывала протесты и дослужилась бы ещё до хороших чинов, если бы только не проклятие идеального.
Опасности, которые грозят извне — ерунда по сравнению с теми, что подстерегают изнутри, предостерегают аналитики и служители культов. Грозные духи-обвинители могут задавить сильнее асфальтового катка. Их сила в том, что человек склонен принимать обвинения и уничтожающие директивы, исходящие от них, за данность, против которой и не приходит в голову спорить. Их приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Такая фигура гипнотизирует, как удав, и выбивает из колеи. Что-то похожее называлось раньше духами предков — было известно, какой ущерб они могут причинить, и насколько сильны. Поэтому к ним и относились с пиететом, кормили, и старались держаться на почтительном расстоянии, была какая-то культура общения, словом. Теперь каждый договаривается с ними как может.
Я всегда очень радовалась, что совсем не похожа на мать — но я рано радовалась.
И хотя я не хотела никаких ее идеалов — я их всё равно получила. В этом я ее повторяю. Ей всегда были необходимы высшие причины, чтобы делать обычные вещи. Например, родительский долг. Если бы не родительский долг, многих вещей можно было бы не делать. Или чувствовать неприязнь к кому-нибудь — она тоже не могла из-за каких-нибудь мелочей, тут необходимо было идеальное основание. Я не люблю этого человека, потому что он низкий, непорядочный, лживый и к тому же подлец. В такой ситуации ненавидеть его скорее хорошо. Сила её абсолютно праведной ненависти к «плохим» людям меня пугала, особенно потому, что эта ненависть всегда могла обратиться и на меня тоже — если я опять оказывалась лживой или непорядочной или предавалась пороку, или ещё что-нибудь. Она всегда говорила: я презираю не тебя, а твои недостатки.
Я этого так и не поняла.
Ясно только, что строгости в этом вопросе требовал родительский долг, чтобы дочь не выросла непорядочным, порочным человеком. К сожалению, этого не удалось. Когда я училась в институте, то предала ее навсегда — так что простить это, как она сказала, она никогда мне не сможет, и между нами больше нет ничего общего. Мы — чужие люди. С этой минуты. В общем, я предала родную мать, и обрекла ее на вечные страдания. Я завела бойфренда. А свадьбы-то не было!!!
Бедная мама! Хорошо, что уже через пару лет она перестала об этом вспоминать. А ведь без чувства долга она была беззащитная и слабая, и жалела меня, а не только осуждала. Она очень любила меня. Никто никогда не называл меня такими ласковыми словами. Иногда, когда я хмурилась, она спрашивала так нежно, как только она могла спросить: «Что затуманилась, зоренька ясная?» И я тоже конечно её любила, у меня никого кроме нее не было, и мне всегда было ее мучительно жалко, когда она добиваясь моего (только искреннего, «не лги мне») раскаяния, в конце концов горько плакала. Тогда мне хотелось обнять её, но она кричала «не трожь меня!», потому что я была виновата.
Перед её внутренним взором, кажется, всегда был образ её матери, которую она почитала почти как святую. Она говорила, что мысли о матери дают ей силы. Она разговаривала с ней, жаловалась ей, просила совета, и ей становилось легче. И, наверно, то удивительное мужество, с которым она встретила мучительную смерть, тоже было от мамы.
Последнее, что она мне сказала еще в сознании, но уже под морфием, было: «Иди к своим сияющим вершинам!»
Она нуждалась в идеальном.
Как выяснилось, я тоже.
Раньше или позже мне грозила какая-нибудь из профессиональных организаций, которые торгуют идеальным. Это могло оказаться что угодно: какие-нибудь, не дай бог, кришнаиты, или вообще церковь сайентологии. В традиционные институты этого профиля я бы точно не пошла, как борец со всем законным. Вместо всех этих ужасов я влюбилась.
Это меня несколько отвлекло. Мой новый друг был неприлично молод, бредил электронной музыкой, МВА, трудной дорогой на самый верх и школой бизнеса, в которой учился. Эти ориентиры, как выяснилось, тоже не тянули, хотя я и пыталась ими проникнуться: помню, я как-то написала статью, что гений Сорос — это мутант и сверхчеловек. Фонд Сороса выразил решительный протест.
В это время всё мне удавалось, и я была хороша. Я научилась танцевать в техно-клубах, в которые раньше не смела мечтать показаться, мой друг очень стеснялся, но упорно стремился войти в «высшее общество», познакомиться со всякими ключевыми людьми — и через некоторое время мы со всеми в этой тусовке перезнакомились, а потом уже сами устраивали вечеринки. Я начала писать музыку. Мы были
