эпопея, он здесь гроссмейстер или кто?) из вязкого ступора созерцает весь этот Вудсток.

Следует душераздирающая инверсия в духе 'Матадора' Альберти. Поганка, по уши в говнище, не успевает вертеть головой. На обросшего бородою Ливингстона цепляют массивный вязаный берет, делая его похожим на рас-тафарая. Публика кричит 'оле!' и хочет маршей. Спустя мгновение тишины залитый кровью труп Ковалевского чертит красный росчерк по песку.

Спираль закручивается, наутилус, прочувствовав карнавал, палит из головного орудия; размахивая Ливингстоном, как знаменем, коррида, в ленточках и блестках, устремляется в пьянопрестольную Пречистенку-на-Мудях занимать освободившийся трон.

Воспользовавшийся суматохой Поганка кинематографично подхватывает еле живой труп Егор Петровича, запихивает его в субмарину, прыгает туда сам и захлопывает за собой крышку. И перед тем, как хлопнуть крышкой, он сверкает в сторону Николаевки диким, исполненным отчаяния и какого-то страшного веселья взглядом. Царю Безсмертный, Сыне Единородный, видел ли ты, что сделал этим последним взглядом маленький разгневанный джихадиец?!

...Уже только ленивые водяные горы южного океана перекатывались высоко над головою вечного изгнанника, имя которому 'Никто'; уже далеко на севере, близ неведомого Петергофа, был высажен на берег незадачливый компаньон; а только теперь, рассеянно скользя глазами вдоль сияющей иглы прожектора, вонзившейся в глубину океанской ночи, только теперь Поганка понял, что он натворил тогда своим безумным взглядом... Сухие губы его шевельнулись, будто хотели вспомнить позабытое когда-то слово, и от гулкого, мрачного хохота его, вздрогнув, задребезжали кругом все медные части...

Он превратил Ливингстона в огромного пестрого попугая.

Благоутробне Отче, Душе Святый, помилуй мя, помилуй мя, помилуй мя.

ЧАСТЬ III. ПУТЕШЕСТВИЕ К ЦЕНТРУ ЛУНЫ

1. ТЕОЛОГИЧЕСКИЙ КОНГРЕСС

— А по колено мне ваши сказки, — выдала в задумчивости Терешкова анатомический нонсенс, — я жрать хочу.

— Несчастливый ваш нумерок, — строго заметил ей Поганка.

— И домой хочу, к маме, — продолжила гнуть свое Валентина Владимировна.

— Ну-у, любезная... — старикан изобразил губами дудочку. — Wage du zu irren und zu traumen39. Я вам только одно скажу: все эти некогда милые люди (взор его ироническим пунктиром пробежался по полкам с черепушками) тоже много чего хотели... при жизни. Не слыхал, однако, чтобы кто-нибудь из них, благополучно перенесши perforatio capitis40, пожелал сменить нынешнее равномерное... покойное, я бы сказал, удовлетворение на травмирующую душу беготню за неким мифическим счастьем.

— Жизнь — борьба, — отчеканила Терешкова твердым ртом.

— Борьба, борьба, — успокоил ее бывший суфий, — вам бы все нервные окончания щекотать. Это вы пока так говорите. Вон, как дружок мой, черная кость, в жопе гвоздь, — пол-земли облазил, все бога себе искал...

— Нашел?

— Хр-р-р... — изумленно хрюкнул Поганка, поперхнувшись хвостиком фразы; подбросил брови в потолок и — вроде бы сидел без остановки, а тут будто с высоты грянулся оземь, раскатившись по площади пола в восторженном, а потому — в смысле атеистки Терешковой — отчасти невежливом 'а-ах-ха-ха-ха- ха!'

— Нашел!! Меня, меня нашел!!! — дедка, внезапно озлившись, взметнулся пиковым тузом и, выстукивая костыльками ног истовую джигу, содрал со стены чью-то голову. — Боги, блядь! Бессмертные боги! — заверещал он, из последней мочи колошматя мертвою головою по другим головам. — Чтоб вы все, блядь, поперелопались, отцы небесные!

Целый потоп костяных брызг осыпал как бы закаменевшую в пустоте воздуха космонавтшу.

— К-какие отцы? — быстро слабея умом, прохрипела она, не в силах догнать ситуацию. — Это что, ваши предки? — космонавтша покосилась на груду разваленных костей.

— Ваши, — двусмысленно рыкнул в ответ Поганка и вдруг, словно выпущенный из лука, просвистел за порог, вторично споткнувшись о губастого олимпийца, и...

2. ТЕОЛОГИЧЕСКИЙ КОНГРЕСС

(окончание)

...И растворился в густой и влажной синеве полночного двора: ночь будто распахнула свои безобразные глазницы, один только обернувшийся месячный серп светлел на небе хитрым кошачьим зрачком. Матовое его сияние, как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось по земле. Тропические тени, как кометы, острыми клиньями падали на отлогую равнину, утопая в прибрежном песке Сесе-Секо — а уж и не угадать было, в каком месте этой тьмы уходил в воду песок. Рыбий хвост не плеснет, да что хвост — ветер хоть бы раз вспорхнул где-нибудь в этой египетской тишине.

И будто бы явился Терешковой Бог. Он был в точности такой, каким его курносая Валя еще совсем недавно видела в учебнике истмата в областном техникуме легкой промышленности: строгий, уже несколько пожилой дедушка, в богатой серебряной бороде, но все еще плечистый и с прямою спиной; вздымая за собою вереницы звездной пыли, Бог опускался к Терешковой, окутанный кисеей лунного света, столь ослепительного, что бедная девушка и вправду зажмурилась, не в силах вытерпеть насквозь прожигающее душу сияние совершенного мира.

И тут же ее с ног до головы обдало всепрощающей лаской. Бог важно кивнул, точно подтверждая, что все теперь увиденное ею — не сон (лицо его так и дышало добротою); вслед за тем ловко, как фокусник, выудил из белых одежд широкий и плоский фиал, прищурился, задрал бороду к небу и вдруг опрокинул содержимое фиала прямиком в божественный промежуток между усами и бородой; крякнул, нюхнул чистый полотняный рукав, смахнул навернувшуюся слезу и шумно выдохнул, проглатывая гласные:

— Дык, Валюш, детчк, эт штук будет посильнее 'Фауста' Гете...

Внезапно все лицо его переменилось, как от дьявольской микстуры: нос загнулся крючком, губы искривились в щель и выпустили клык, подбородок сделался голым, сморщился и заострился, плечи ссохлись и из-за них показался горб... — Je parie, — пробормотал сквернавец, — que gamine ne me reconnait pas. Je suis souffrant. Je suis en detresse41, — с этими словами изображение задрожало и растворилось без остатка в бархатном мираже африканского ночного космоса.

Перед Терешковой стояли только глухие бревна стены.

Хрюп-хрюп. Хрюп-хрюп. Хрюп-хрюп. Сдвоенные звуки, шкрябая когтями, пересекли вновь образовавшуюся тишь по невидимой диагонали. В объем помещения ввалился невыспавшийся попугай; с деловитостью повертев башкой, он разыскал среди пространства недвижимую пленницу, топориком клюва — надоела! — саданул ее в голень, отскочил, едко сощурился глазом, точно готовясь стрельнуть, и верно — протянув тягучую паузу, бухнул, как сваю забил:

— Бога нет!

Терешкова молчала, как Витгенштейн в Альпах. Безнадежно, как кенотаф в ожидании страшного жильца. Как все партизаны-герои вместе взятые: а не скажу, где Москва.

И тогда заговорил Губастый.

3. ВОССТАВШИЙ ИЗ ГОВНА

Как Губастый?! Что — заговорил?! Вот это уже и для самого автора порядочная неожиданность. Какие- то кругом сплошь бодрые горизонты. Логика повествования с неприятной легкостью отбилась от рук. Завилась, так сказать, в нехорошую веревочку. Пошла по касательной к действительности. Распалась связь вещей и вещичек на мелкие звездочки42.

Губастый, между тем, попер с какой-то невероятной середины:

— ...пустяки, он похоронил меня заживо. И мне пришлось делать все прямо в гроб.

Терешкова, руки по швам, выученно сползла по стене и удерживалась от обморока единственно благодаря приятному жжению изнутри мозговой коробки: то дотлевали останки прежнего, еще здравого смысла43.