вам, полковник, не вешать на плечи безголосую лихорадочную этуаль с куриными пальцами, отчего-то разогревающими ваше воображение, тут же оформляющееся в желание играть и играть снова; и что за судьба кафешантанным певичкам влиять на ход истории народов, на, как теперь говорят, геополитический баланс, — полно, умерьте вашу пассионарность, оставьте с богом еще не старого, вверженного в сумрак азартного помешательства мужа, покуда всех не искупит грехов он, снедаемый пламенем мрачным.

Итак, бежав петербуржских кредиторов в надежде достать легких денег, кутила и мот Ковалевский по египетскому билету забирается вглубь сердца Черного континента, как до него не углублялся еще ни один европеец. Пачка чертежей оттопыривает пазуху френча залогом будущей обеспеченности34, вследствие чего, достигнув Хартума, Егор Петрович выворачивает руль дахабии не в Голубой Нил, а вправо, в Белый, и уже спустя две недели хитрая славянская нога переступает южную границу Судана.

Вокруг почему-то ни души.

Ковалевский (он же не хреном груши околачивать приехал) хочет решительных действий, он вынимает из нагрудного кармашка очечки пенсне, вперивает оптику в ландшафт — никого, бля, — от нечего делать выкладывает из цветных ракушек убедительный порнографический сюжет на эллинскую тему, вслух имеет троянским конем такие приключения и обиженно идет сидеть в лопухи35.

В это время малоопытный английский миссионер Д.Ливингстон, на свою беду пересекавший Африку с другого конца, натыкается на рисунок Ковалевского, приходит в сокрушительный восторг от глубин эстетического миропонимания прежде казавшихся ему примитивными негрских племен, спешно зарисовывает эскиз в тетрадку и сворачивает экспедицию: он, дескать, больше не желает, чтобы его исследования использовались гадкими работорговцами в качестве удобного путеводителя. Официальный Лондон, встречая Ливингстона, холодно приподнимает бровь над каменным лицом.

5. ОБОРОНА СЕВАСТОПОЛЯ

Что ж Егор Петрович? Надобно совсем не знать Егор Петровича, чтобы полагать, будто он так и сидел, закинувши славянскую ногу в лопухи, бездельем увеличивая во времени свое ожидание.

Рассудив, что поступлено с ним было дурно и неделикатно, полковник Ковалевский утешил себя мыслию, что он все-таки не просто полковник, а вдобавок еще известный путешественник, тем более protege самого Мухаммеда Али, хотя и оставшийся без особенных средств к прокормлению, однако ж и не вовсе без продовольствия, а потому логично было бы теперь дернуть чего-нибудь этакого (Ковалевский звонко щелкнул пальцами), дык, omnia mea, съехидничал в точно таком же случае старичок-академик Лурье, вытягивая, значитца, из-под полы склянку с неразведенным спиртом, так сказать, vita sine aquae ad usum internum36.

Аптечка Ковалевского, в свою очередь, происходила из пыльных погребов Chateau de Cognac и вся состояла из пузатой дубовой фляги, уже, к несчастью, ощутимо порожней; поместив в себя новый внушительный глоток и взболтав сосуд возле уха — жидкое плескалось, — Ковалевский с неудовольствием спрятал cognac в дорожную сумку, придал себе бравую выправку и печатным шагом направился искать любой мало-мальски населенный пункт.

Много позже, участвуя в обороне Севастополя, его высокоблагородие любили вспомнить, отскочив от фортепьян в доме на Екатерининской, что напротив Адмиралтейства, о том, как если бы оне в дни африканской кампании угадали пропутешествовать на день больше, то вышли бы в точности к Мокеле, в поганкины объятия, а так, не правда ли, messieurs, получился прескверный анекдот?

— Je vous dis, il y avait un temps ou on ne parlait que de ca a Petersbourg37, — горячился полковник, брызгая шампанским во все стороны, — ce sacre Poganka38 целый год жил в одном переходе от Николаевки, где я, изволите ли заметить, почитался императором, и только лишь по чистой случайности, когда опять объявился этот пришибленный Левензон... Левинсон... ну, вы меня понимаете...

Ковалевский умел отливать пули почище Поганки.

Из его повести выходило, будто бы Давидка Ливингстон, выгнанный из Англии за пропаганду аболиционизма во вторую, посмертную экспедицию, забрел на огонек в поганкин походный лагерь и, не удержавшись хвастануть, развернул каталог экспозиции Британского музея, где среди прочих прикладных предметов каннибальского культа воспроизводилось обнаруженное им в прошлый раз древнее ракушечное панно 'Разгневанный Йоб поражает Мать всех грибов аж в самые чресла', трактуемое авторитетными египтологами как 'Разрушение Карфагена Катоном Старшим, цензором, предвосхищенное на небесном плане'.

Поганка долго ругал Аллаха, после чего они с Ливингстоном загадочным способом переместились к усадьбе Егор Петровича, обозначив пламенную траекторию следования дымящимися пеньками баобабов.

Здесь, по словам Ковалевского, закадычные университетские приятели немного подискутировали о древнеегипетском искусстве, причем гость в аргумент привел ряд неожиданных аналогий со старомагрибской мануальной медициной (для иллюстрации извлек из оппонента зубную боль), говорили также о новейших достижениях российской науки и о благотворном их влиянии на разработку здешних золотоносных руд, в чем совершенно слились во мнениях; поиздержавшемуся императору кстати отламывается несколько денег, весь объятый ностальгией, он, как бы на патриотических крылах, стремит свой полет в милую сердцу Русь, бросая на попечение судьбы рыдающих вслед ему верноподданных николайцев; эх, сука, молодость, какие среди них женщины оставались! Ковалевский во вдруг нахлынувшей задумчивости тронул еле слышный аккорд, пошарил было желтками глаз (печень) в декольте севастопольской цыганки Молли, взволновался, представив ее без корсета, трубно, по-полковничьи, вскричал зачем-то на польском: 'A my tym czasem napijmy sie wodki!' — и звонко щелкнул пальцами.

6. ЗАБЛУЖДЕНИЕ РИЧАРДА БАХА

И тут корова Земун пошла в поля синие и начала есть траву ту и давать молоко. И потекло то молоко по хлябям небесным, и звездами засветилось над нами в ночи. И мы видим, как то молоко сияет нам, и это путь правый, и по иному мы идти не должны. Данное вступление призвано намекнуть сообразительному читателю, что, разумеется, Ливингстон очутился у Поганки далеко не случайно, в этой истории вообще случайности исключены. Ну что может быть естественней: смиренный проповедник, все бессонницы коего только от того и происходят, что по ночам ангел-хранитель слишком громко стучит перьями за спиной, по уши вляпывается в дурнопахнущую гущу угандо-арабского конфликта, воочию зрит всю скверну истребления человец человецеми и, так сказать, весь в какашках топает на запах серы исполнять назначенную ему христианским богом миссию: зачитать пару страничек из Нового Завета кровавому столпу джихадийского движения фундаменталисту Хуттайе. Чертовски жизненная ситуация.

Авантюрист Поганка, которому тонкие движения души всегда были до одного места, делает Ливингстона, как ребенка, имея в виду отпустить в солнечные джунгли десяток пленных угандийцев, вкалывающих на сварочно-заклепочных работах, взамен чего коллега, возблагомучившись, берется подтвердить свой христолюбивый статус, то есть за десятерых негров добровольно попахать. Крестоносец Ливингстон, затиснутый в теологический угол, подставляет левую щеку, мысленно лягнув ангела-хранителя за допущенный прокол.

Ковалевский же, давным давно разысканный Поганкою в зюзю пьяным и пускающим бессмысленные пузыри, продолжает безупречно жировать в своей Николаевке — обучает всех желающих принципам выгонки знатной фруктовки на основе брожения ихних фиников — в то время как в развешанных повсюду люльках требовательно попискивают пожрать иного рода плоды, вишь ты, мать, побочные продукты полковничьих матримониальных излишеств. Выдал, что называется, путевку в жизнь.

А подвижник Ливингстон знай себе лупасит кувалдой по клепкам наутилуса, и белка в колесе в сравнении с ним выглядит мумией фараона. И за каждую тысячу клепок освободитель народов Хуттайя неукоснительно выпускает в настурции еще одного угандийца. Таким образом, Поганка чеканил медаль сразу с обеих сторон, в один момент отымев — чем воевать (субмариною англиканской постройки) и кого воевать (пленением озлобленных дикарей).

И, понятное дело, когда к войне, наконец, все готово, война немедленно начинается. В смысле теоретически. А в реальном масштабе почему-то происходит ужасное: дикари всем хором от борьбы решительно отказываются, они увешивают подлодку гирляндами цветов, поют и пляшут толпами, а Ливингстона величают не иначе как 'масса Дауд'. И слегка охуевший Поганка (на хрена ему тогда такая