которых чернели то здесь, то там. В прозрачном свете взлетающих и падающих ракет двигались тени этих чудовищ. Видны были тени от столбов с обвисшей колючей проволокой и маленькие тени от бугорков в серых или зеленых шинелях. Иногда Охриму приходилось переползать через вмерзшие или полузасыпанные тела убитых… Одна из ракет зашипела почти над самой головой ползущего Охрима.
Это движение было замечено из наших окопов. Офицер указал направление дозорному расчету пулеметчиков. Длинная очередь трассирующих пуль прошла над Охримом. Он вжался в землю, распластался на ней, расплескав щекой мутную жижу маленькой лужицы. Пули прошли над спиной, ударили в землю чуть впереди и срикошетили с тяжелым шмелиным жужжанием.
Этот шум всполошил боевое охранение гитлеровцев.
В небе повисла гирлянда ракет. Солдат, приникнув щекой к прикладу пулемета, был готов открыть огонь, ждал только приказа фельдфебеля, который вглядывался в сторону противника. Наконец он увидел человека, ползущего к ним под огнем из русских окопов.
— Не стрелять! — крикнул фельдфебель и взял телефонную трубку.
И почти тотчас же окоп, в котором находился наш пулемет, был накрыт огнем миномета. Мины со свистом, одна за другой ложились рядом, расплескивая осколки и землю…
Солдаты втащили Охрима в траншею. Охрим опустился на дно траншеи на корточки, тяжело дышал. Немцы молча смотрели на перебежчика.
Из темноты появился офицер.
— Что случилось?
Солдаты вытянулись. Медленно, с трудом поднялся Охрим. Зубами разорвал по шву воротник шинели и, достав прямоугольничек из мягкого белого картона — визитную карточку бригаденфюрера Вольфа, — передал его офицеру.
— Идем, — кивнул головой тот.
Солдаты, проводив их взглядом, снова стали смотреть на разделившую окопы противников ничейную землю, над которой по-прежнему с той и другой стороны взлетали ракеты…
Бригаденфюрер Вольф сидел в своем кабинете, удобно устроившись в мягком кожаном кресле, и, щурясь, разглядывал сквозь дым сигары Охрима Шмиля, который стоял перед ним навытяжку. На лацкане пиджака у Шмиля висела бронзовая медаль.
В сумрачной глубине кабинета, прислонившись спиной к изразцовой печке, со скрещенными на груди руками стоял штурмбанфюрер Занге.
— Шмиль, — сказал Вольф, — эту медаль за храбрость ты заслужил. Кроме того, тебе будут выданы деньги.
— Благодарю, господин генерал! — поклонился Шмиль.
— Хорошие деньги, Шмиль, — продолжал Вольф. — Но мы их даем не только за прошлое. Тебе придется еще поработать, тем более что числится за тобой должок: ты не выполнил главное наше задание — ликвидировать Млынского.
Шмиль опустил виновато голову.
Заиге медленным шагом подошел к столу, не глядя на Охрима, будто вовсе не замечая его присутствия.
— Этот Шмиль очень везучий парень. Побывать у черта в зубах и вернуться живым не всякому удается…
— Расскажите-ка, Шмиль! — приказал Вольф. — Подозрительность штурмбанфюрера из профессиональной необходимости превратилась в черту характера. — Последние слова Вольфа несомненно были сказаны для Занге.
Шмиль преданно глядел Вольфу в глаза.
— Я был ранен в отряде Млынского до того, как успел подготовиться к покушению. Ранение было тяжелым, меня увезли самолетом через линию фронта в тыловой госпиталь. После выздоровления я был направлен на передовую и при первой возможности перешел…
— С тех пор он семь раз переходил линию фронта, выполняя мои задания, — сказал Вольф и спросил у Занге: — Ты удовлетворен?
— Да, — коротко ответил Занге. — Млынского он узнает в лицо?
Вольф вопросительно посмотрел на Охрима.
— Думаю, мы с майором узнаем друг друга, — ответил Охрим.
— Хорошо, — кивнул Занге. — Он подойдет.
Вольф улыбнулся.
— Еще бы… Иди, Шмиль. Когда будешь нужен — вызовем.
— Слушаюсь, господин генерал! До свиданья, госпо-дин штурмбанфюрер, — поклонился Охрим Занге.
— Ну иди, иди, — махнул рукой Вольф и, когда вышел из кабинета Охрим, сказал: — Один из лучших моих агентов. Сейчас он нацелен на городское подполье. Кстати, Алерт на полном доверии у большевиков, с которыми связан. Пора приступать к решительным действиям.
Ранним утром в окно школы раздался стук.
Женщина в платке, накинутом на плечи, позвала:
— Катерина! Катерина!
Девушка приоткрыла окно.
— Что? — спросила испуганно.
— Докторша партизанская у тебя стоит?
— Здесь…
Ирина Петровна подошла к окну, сонно протирая глаза.
— Что случилось?
— Здравствуйте… Женщина трудится… Лосенкова Анна… Помогите, не хватает силов у нее, никак не родит…
— Иду. — Ирина Петровна, прихватив свою сумку, вышла, обернулась к окну, в котором еще стояла учительница. — Если что, где искать меня, знаешь?
— Знаю…
— Ну пошли…
…В печи кипела вода в чугунках и ведре. Суетилась женщина у кровати, отгороженной ситцевой занавеской от печки, с которой свисали три неостриженные светлые головки. И когда раздавался крик матери, две младшие девочки начинали всхлипывать, а старшая крепилась, кусая губы.
Вошли Ирина Петровна и женщина, которая ходила за ней. Раздеваясь, Ирина Петровна сразу увидела девочек. Вынула обмылок из сумки, приказала женщине, вышедшей к ней навстречу:
— Полейте!.. Давно?
— Полсуток уже, — ответила та, выливая из ковшика воду на руки доктору. — Совсем ослабела…
— А муж где?
— Так нету. Забрали ироды мужика…
— Полотенце! — сказала Ирина Петровна.
— Вот… — Женщина подала заранее приготовленный чистый рушник.
— Правда, будто Павлушкина, старосту, судить будут нынче? — спросила та, что пришла с Ириной Петровной.
— Наверное…
— Так он и продал Лосенкова, мужика ее, за то, что он хлеб давал партизанам. А как не дашь?.. Свои.
Снова закричала роженица. Ирина Петровна, оставив полотенце, подошла к ней.
— Ну вот, родная, теперь не волнуйся… Все будет хорошо. Не впервой ведь… а?
Женщина тяжело дышала. Лицо было мокрым от слез и пота. И все же она, улыбнувшись Ирине
