— Герасим Лукьяныч, зови гостя ужинать, — предложила она.
Павлушкин с надеждой взглянул на майора.
— Спасибо, хозяйка, времени нет, — ответил Млынский, забрасывая карабин за плечо.
— Что ж… А тебя ждать, Герасим?
— Меня? — переспросил Павлушкин. — Нет, не жди. — И он зашагал со двора не оглядываясь.
Павлушкин сам толкнул дверь и вошел в комнату управы, освещенную двумя керосиновыми лампами. Здесь майора ждали Горшков, Бондаренко и Ирина Петровна.
Горшков, шагнувший навстречу, подхватил карабин, брошенный Млынским, который кивком указал на Павлушкина.
— Найдется старосту куда-нибудь до утра пристроить?
Горшков подкинул связку ключей на ладони.
— У них с этим делом налажено. Ну, иди сам теперь посиди. — И он подтолкнул Павлушкина стволом карабина к двери с железными скобами.
Бондаренко докладывал:
— Товарищ майор, люди размещены по домам, боевое охранение выставлено в сторону леса и у дороги. Полицаи арестованы. Потерь у нас нет.
— Добре, хлопцы, — сказал майор. — Бондаренко, дай команду: людям к ужину выдать боевые сто грамм…
— Есть! — Лицо Бондаренко расплылось в улыбке, и, прихватив шапку, он исчез.
Ирина Петровна ждала своей очереди доложить майору. Она расправила шинель под ремнем, туго перехватившим тонкую талию…
— Товарищ командир, раненые — в школе…
Самодельная коптилка освещала тусклым красноватым светом голые бревна стен, четыре окна, завешанные серыми одеялами, побеленную печь, сдвинутые к стенам столы и скамьи и небольшую черную доску над ними — всю нехитрую обстановку классной комнаты. На плащ-палатках, разостланных на соломе, лежали раненые — человек семь. В печке плясал огонь, было жарко натоплено. У санитара, поившего раненого из жестяной кружки, да и у самого раненого лица были мокры от пота. Около стола, на котором стояла коптилка, девушка с треском рвала на узкие полосы простыню.
Раненый, лежавший у двери, разглядев Млынского, вошедшего в комнату, попытался привстать.
— Ты что, Гарковенко? Лежи, — тихо сказал майор. — Как настроение?
— Та ничего… Закурить бы вот…
— Сейчас…
Пока Млынский доставал кисет и рассматривал помещение, Ирина Петровна присела рядом с раненым. Раненый улыбнулся воспаленными губами.
— Теперь будем жить, доктор…
Кисет майора бережно передавали из рук в руки. Тому, у кого руки были ранены, цигарку крутил товарищ…
Млынский смотрел на девушку: худенькая, узкие плечики, большие глаза на бледном лице… Она была похожа, скорее, на подростка…
— Здравствуйте, — сняв шапку, сказал ей Млынский.
— Здравствуйте. — Девушка держалась естественно и просто и этим сразу располагала к себе.
— Вы учительница?
— Да, я учу детей.
— Здешняя?
Девушка покачала головой.
— Из Новгорода. Ехала в Крым на каникулы, а вот… Я ведь еще учусь… Училась в педтехникуме.
— В эту школу вас кто-то поставил?.. Управа? Немцы?
— Да вы что? — Девушка гордо вздернула подбородок. — Почему вы такое подумали? Я не пешка, чтобы меня ставили…
Млынский мягко улыбнулся.
— Здесь жила учительница, — продолжала она, — настоящая, Анна Андреевна Млынская…
При этих словах Ирина Петровна, снимавшая с одного из раненых старую, заскорузлую от запекшейся крови повязку, резко обернулась.
Майор с застывшей улыбкой смотрел на девушку, которая горячо говорила:
— Она сказала: «Наши дети должны учиться». Ее отговаривали и пугали — не до жиру, мол, как- нибудь выжить бы… А она на своем стояла и занималась с ребятами у себя дома, потому что в школе жили фашисты, пока она не сгорела. Говорили, кто-то из наших мальчиков поджег. После этого староста наш, Павлушкин, выдал список всех комсомольцев. Их забрали сначала в тюрьму, а потом на работы… тех, кто в живых остался, расстреляли… — Рассказывая, девушка продолжала рвать простыню на полосы с какой-то упорной и тихой яростью. — А меня не тронули, тогда ничего обо мне не знали. Анна Андреевна подобрала меня на дороге, когда я сюда добиралась…
Молча слушали этот рассказ Ирина Петровна и раненые, кое-кто и про цигарку забыл, и тлел зазря драгоценный табак.
— Когда я немного поправилась, — продолжала девушка, — стала ей помогать… И вдруг — гестапо! Взяли Анну Андреевну и ребят ее.
— Как это было? — спросил осевшим голосом Млынский.
— Ужасно… Днем. Шел урок. Я услышала шум и вижу в окно — машина. Из нее вышли трое, вломились в дом. Один хорошо говорил по-русски. Я запомнила фамилию — Кляйн, потому что «кляйн» по-немецки «маленький», а он двухметровый верзила… Он спросил: «Вы Млынская Анна Андреевна?» — «Да». — «Собирайтесь! И детей своих собирайте и старуху. Остальные все — вон! Живо!» Нас выгнали всех. И меня. Наверное, за ученицу приняли… Анна Андреевна успела шепнутьз «Уходи, Катюша, уводи подальше ребят…» Но мы далеко не ушли, видели, как немцы силой выволокли из дома Анну Андреевну. Девочку она прижимала к себе, а Володя, старший, пытался вырваться, но этот Кляйн его крепко держал, затем впихнул в машину следом за Анной Андреевной, и все уехали. А солдаты стали плескать на стены бензин… Тогда мы кинулись в дом и вынесли бабушку. Но она была уже мертва…
Девушка умолкла.
Млынский долго смотрел на огонь в печи. Потом повернулся и вышел из дома.
Ирина Петровна метнулась следом, прихватив со стола забытую майором шапку.
Млынский шагал не разбирая дороги, где по лужам, где посуху, без шапки, в распахнутой шинели…
Ирина Петровна шла за ним, не смея ни догнать его, ни окликнуть.
Млынский вышел к серому бугру пепелища, над которым белела во тьме полуразвалившаяся русская печь…
Остановился и некоторое время стоял неподвижно. Услышав за спиной осторожные шаги, обернулся.
Подошла Ирина Петровна, протянула шапку. Млынский взял ее, но надел не сразу.
Откуда-то донеслась протяжная русская песня… Млынский и Ирина Петровна молча шли рядом по улице.
Песня звучала все слышнее, все ближе…
Часть вторая
Охрим Шмиль переходил линию фронта перед рассветом. Был конец марта, снег уже сошел с полей и оставался лишь в глубоких воронках, которыми была перепахана ничейная полоса земли. Шмиль полз, разбивая локтями хрупкий ледок в мелких рытвинах и колеях, проложенных танками, обгоревшие громады
