темно–малиновой, густой, словно прованское масло, жидкостью. Тамара сейчас же налил себе и хозяину по ковшу этой душистой настойки и, опробовав ее, одобрительно замычал.
— Сто дьяблов с ведьмой в придачу, если эта смесь не придает жизненных сил! — воскликнул он после второго ковша. — Но, теперь к делу. Ханенко — травленый волк и знает, почем ковш лиха: пустого, ненадежного человека он не пошлет; посол его не попадет ни в лапы татар, ни в когти Дорошенко, — это верно! Значит, с ним приключилась какая-либо особая, не рассчитанная беда… Но дело не в том, — пусть бы и подох, — мало нужды, а дело в том, что между Ханенко и панской милостью кто-то стал на пути и мешает нашим сношениям: ведь мы уже третий раз извещаем Ханенко, что посла его нет, а он все пишет, что дал широкие полномочия послу, за которым вслед выслал почт — кончать с Польшей, как ей любо. Выходит, что он наших листов не получает и даже не знает, что и его посол, и его почт застряли у черта в зубах…
— Да, это так, ты прав, но как же помочь этому горю? Как найти такого пройдоху, который бы пролез у самого дьябла между рогов, а таки достиг бы Ханенко и передал бы ему наши желания? Ведь и сам-то Ханенко, наш почтенный союзник, где-то прячется, — в Буджацких ли степях, в Крыму ли, либо на Запорожье.
— Гм! Это задача… Был у меня такой слуга верный, как пес, и скрытный, как я… Так вот этот бы пролетел сквозь огонь, прополз бы по дну моря, но, к сожалению, его повесили.
— Так окажи, пане, для меня ласку, если бы вместо него… тебя.
— Меня повесить? — прервал его обалдевший Тамара.
— Оборони, Боже! Что тебе в голову пришло? Нет, я о том прошу, чтоб пан сам отправился к Ханенко, раз, — при панской доблести и остроумии, тебя никто не остановит в пути, два, — ты поставишь ему на вид наши условия, — я дам полномочия, и наконец, это будет тебе слушным часом стать в самые близкие отношения к Ханенко и получить от него генеральную должность.
Предложение это прельстило было Тамару. В последнее время, скитаясь по окраинам Польши без дела, околачиваясь то там, то сям, из шляхетской милости, он дошел до последней крайности, до нищенства, посольство же от комиссара давало ему и средства и почет, но, главное, — при таком уполномочии он совершенно легко мог стать у Ханенко его правой рукой, а там дальше открывалась еще более радужная перспектива. Сообразив это, Тамара сразу было ответил:
— Великолепно! Еду!
— О, как я рад! Я не забуду пану этой услуги! — воскликнул Фридрикевич, обнимая своего нового посланника. — Теперь вспрыснем дорожку, сделаем распоряжение, да не будем тратить золотого времени.
— Да, да, — произнес уже менее радостно, а более озабоченно Тамара, — хотя спешить-то нечего, — нужно сначала выяснить, обдумать все.
— Медлить нельзя! Тут каждая минута дорога, да и выяснить все можно лишь на месте.
— Конечно; но нам неизвестно даже, где искать Ханенко, на Запорожье ли, или у татар?
— Там все пан и узнает. По–моему, сразу ехать нужно на Запорожье.
— На Запорожье? — широко открыл Тамара глаза; ему сразу вспомнилась встреча в Запорожье с Мазепой, принесшая ему унижение и позор, с которыми он и должен был немедленно скрыться от братчиков.
— Нет, никоим образом не на Запорожье, — возразил энергично Тамара, — там ведь Сирко, заклятый враг и нас, поляков, и татар, он и Ханенко этого разгромил за его якшанье с татарами и за преданность Речи Посполитой, наконец, Сирко — друг Дорошенко.
— Этого турецкого подданного?
— Может, это еще одни слухи, потому что мне достоверно известно о желании и просьбах Дорошенко соединить обе Украйны, он об этом входил в соглашение и с прежним, блаженной памяти, гетманом.
— Ну, так что ж? Соединение туркам не мешает, он и задумал соединение обеих Украйн под турецкой чалмой.
— А лысый дидько их знает, но, во всяком случае, не ведая, где именно Ханенко, не зная, как к нему Запорожье относится, не будучи твердо знакомым с планами Дорошенко, нельзя пускаться в дорогу, — и рискованно, и бесполезно, попадемся еще в лапы Дорошенко, а у него ведь заправило Мазепа.
— Мазепа? А что же такое Мазепа?
— Дурень, но злейший мой враг, он теперь правой рукой у этого Дорошенко. Я, видишь ли, пане, — поправился Тамара, — ему раза три набил нос: пощечину дал, потом переломал на его голове его же саблю и, наконец, выпорол его, как хлопа. Ха, ха! Как он извивался под канчуками! Но нужно было проучить наглеца! Думаю, не забыл он моих уроков… Ну, так естественно, если я попадусь ему в руки…
— То этот Мазепа выпорет пана?
— Не родилась еще та рука на свете! — воскликнул высокомерно Тамара. — Тамары могут лишь учить других и мстить больно, а в случае несчастья — умеют и умереть вовремя, — ни униженья, ни позора они никогда над собой не допустят!..
XXVI
— Я не о себе забочусь, — продолжал Тамара, — мне всякое лихо за шутку, от врага я не убегаю, а лишь спрашиваю, где он? Но мне дорого твое дело, вельможный пане; если мы, не спросившись броду, сунемся в воду, то может статься, что кто-либо из моих провожатых попадется и продаст нашу тайну; а Дорошенко, выследивши наши намерения, примет меры… И вся наша справа пойдет прахом.
— Но ведь и сидя сложа руки, справы не двинешь вперед?
— Зачем сложа руки? Слушай, коханый пане, я приготовлюсь к отъезду и подберу себе охочекомонных, чем больше их будет, тем лучше, потому что по величине сопровождающего отряда судят о значении посла и о силе уполномочившего, а между тем пошлю верного человека в Буджацкую степь, проведать про Ханенко, времени на это потратится недели две, не больше, и я в ту же минуту, как он вернется, двинусь по западной Подолии через руину и безлюдные степи.
— Эх, а время все будет марно идти! — почесал с досадою затылок пан ротмистр.
— Больше ждали, меньше ждать!
— Как меньше? Пока вернется этот разведчик, уплывет много часу, а то еще, пожалуй, он канет, как в воду.
— Не такой, не такой! — замотал головой Тамара.
— Да ведь может он и подохнуть, а я жди, потом наконец двинется пан, ну и с паном то же случится.
Тамара побледнел и как-то осунулся на кресле, словно уклоняясь от занесенного над ним удара.
— Я не предсказываю, но все может статься, — продолжал Фридрикевич, подливая Тамаре мальвазии, — значит, все это затянется до бесконечности, а меня королевский двор все понукает, — триста перунов!
— Во всяком случае нужно же собрать для почета изрядный отряд… иначе нельзя, — говорил, теряя уже прежний апломб, Тамара, — а я, пожалуй… мне что? Кинжал в зубы, саблю в руки — и черт не брат!.. Только бы вот собрать почт.
— А мне кажется, что этот почт нас и выдаст: ведь придется же переезжать дорошенковские владения, — ну, его приверженцы и известят сейчас своего ясновельможного пана, а то сами составят загон, да и расправятся… Одному же можно пробраться незамеченным.
— Меня слишком все знают.
— Переодеться можно.
Тамара задумался: ему не хотелось ни трусость свою обнаружить, ни потерять протекцию у мецената, но не хотелось тоже подвергнуться и страшным опасностям, могущим иметь для него фатальный исход; а между тем, с другой стороны, предложение было так заманчиво. Он налил себе снова в кубок мальвазии и начал искать на его дне утешения.
