покоя, как не знаю его теперь я! Мне отступать перед Дорошенко, когда одна минута — и все войско его было бы разбито, сам Дорошенко был бы в моих руках и настал бы конец всей этой кровавой борьбе!
LXVI
Через несколько минут Тамара со своим спутником достигли оврага. Это был довольно глубокий ров, склоны которого густо поросли шиповником и крапивой. Но беглецам некогда было выбирать удобный путь, так как в темноте сумерек уже можно было различить смутные силуэты приближавшихся всадников. Тамара бросился бегом вниз; но тут же поскользнулся и покатился на дно оврага, царапая себе о шипы лицо, руки и обрывая одежду… Вдруг он упал на что-то мягкое и теплое… «Медведь, волк!» — пронеслось в голове Тамары и, не помня себя от ужаса, он вцепился руками в шею лежавшего под ним существа.
Это был человек… Почуяв на себе неожиданную тяжесть, он глухо застонал и попробовал было освободиться от насевшего на него врага; лежавший под Тамарою незнакомец схватил его железными руками и так прижал к себе, что у него затрещали ребра; впрочем, безумный ужас придал и Тамаре силы. Завязалась глухая, немая борьба…
Сердце Тамары замирало от ужаса, тело холодело… Он позабыл о всем предыдущем — и вся мысль его, казалось, сосредоточилась на шее противника и в усилия цепких пальцев; он не слыхал, как над оврагом пронеслись кони испугавшего его отряда, — как резкий звук топота начал ослабевать и наконец совершенно замер в ночной тишине.
— Пусти! — прохрипел лежавший под Тамарой бродяга. — Не доводи до греха… чего напал?.. Я — бедный нищий…
— Ге–ге! знаем, какой ты нищий, — отвечал прерывающимся от дрожи голосом Тамара… — Иване, где ты?
— Здесь, — отвечал казак, упавший тоже неподалеку от Тамары.
— Ползи сюда скорее да ткни этого барсука меж лопаток кинжалом; поймал шпига…
Незнакомец, услышав, что против него два врага, сделал отчаянное усилие и вырвался из объятий Тамары, но подползший казак вскочил ему на спину и повалил снова, а Тамара снова схватил его за горло…
— Лучше связать его да допросить сначала на огоньке, а потом уже прошпигнуть, — посоветовал казак.
— Ну, так вяжи голубчика; посмотрим, из какой голубятни прилетел он.
Казак достал захваченную веревку и без особого труда связал уже почти задыхавшегося незнакомца; тут только Тамара выпустил его шею из своих рук и, тяжело дыша, отступил…
— Огонь зажигать опасно, — заговорил Тамара, отдуваясь и отирая рукой холодный, проступивший по всему лицу пот. — А вот что: сними ты ему с ног шкуру, приладь «червоные чоботы», а мы посыплем новый сафьян солью да смочим горилкой… Это тоже поразвяжет язык и добудет что-либо пригодное для нашего гетмана Ханенко…
При этом имени связанный рванулся и захрипел.
— Да стойте, люди добрые, стойте! Я ведь до Ханенко и послан…
— Как? От кого? — вскрикнули разом казак и Тамара.
— От Самойловича.
— С чем и куда? — взглянул ему строго в глаза Тамара.
— В Чигирин тайком… по дороге… передать кое-что одной пани, а оттуда к Ханенко… с листом.
— Доказательства!
— А вот, — и нищий вынул из-за пазухи завязанный в тряпку дорогой перстень с гербом и инициалами Самойловича.
Тамара взглянул на перстень и сразу же изменил тон:
— Развязывай его: это свой! — приказал он казаку.
В то время, как Тамара, рыская в окрестностях Чигирина, придумывал средства удрать в безопасное место, а Дорошенко, разбив своего соперника близ Ладыжина, победоносно шел к Каменцу на соединение с падишахом турецким Мухаметом IV и крымским ханом Селим-Гиреем, в самом Каменце было совершенно спокойно: комендант крепости Лянскоронский и староста местный Ревуцкий были убеждены и убеждали других в полной безопасности. Прежде всего гетман Собеский известил их, что послано письмо от короля к падишаху, которое, несомненно, остановит повелителя правоверных в пределах Порты; кроме того, гетман заверил, что с Дорошенко и татарскими загонами расправится он сам по–свойски; далее, епископ краковский обещал при первой надобности прислать коменданту шесть тысяч жолнеров; наконец, сам Каменец был неприступной твердыней и с своим даже небольшим гарнизоном мог выдержать долгосрочную осаду. Вследствие этого, при первой тревоге окрестные поселяне, мещане, шляхта, евреи заторопились уходить в Каменец, который, по тесноте своей, не мог вместить такой прибыли населения. Не только дома, чердаки и подвалы, но и все улицы были переполнены беглецами, мирившимися со всеми неудобствами ради спасения…
Итак, повторяем, в Каменце было хотя и тесно, но совершенно спокойно; беспечный обыватель не предполагал даже, что грозные вражьи силы уже надвигались стремительно к стенам крепости. С одной стороны изолированное положение Каменца, стоявшего на утесе, опоясанном кольцом пропасти, затрудняло свободные сношения города с внешним миром, а с другой — господствовавший в окрестностях ужас удерживал любопытных в мурах, и заключенные пребывали в блаженном неведении, убаюканные обещаниями Собеского и уверениями начальников гарнизона.
Июль истекал. Стояла невыносимая жара. Раскаленные каменные дома и скалы дышали зноем; неподвижный воздух был переполнен какой-то гарью… даже вечер и ночь не охлаждали его, и лишь под утро тянуло иногда из глубокого оврага живительной влагой. При тесноте и скученности построек, в Каменце не было при домах, за исключением комендантского, ни цветников, ни бульваров, а все огороды и сады находились за пропастью, на фольварках, куда теперь никто не показывал и носа. А потому вечером, после захода солнца, все, что только могло двигаться, высыпало из душных помещений и теснилось огромными группами на площадях, валах крепости, на двориках и на висящих над обрывом балконах…
Съехавшаяся и сбежавшаяся шляхта вскоре забыла гнавшую ее по пятам опасность и предалась беспечно всякого рода забавам и вожделениям. У каждого защитника «ойчизны» была одна забота — провести весело сегодняшний день, а о завтрашнем мало было печали. Магнаты, конечно, давали разгулу почин, устраивали пиршества, оргии, кормили и поили мелкую шляхту, оставляя без внимания лишь простой, серый люд, валявшийся впроголодь по подвалам…
У коменданта Лянскоронского каждый вечер собиралась каменецкая знать — и седоусая старшина, и молодежь…
Собирались они подышать чистым воздухом в единственном садике, расположенном на краю страшного обрыва, опорожнить несколько кубков мальвазии и венгерского, повечерять всласть, поделиться новостями дня и поухаживать за целым роем пышных панн и паненок, слетевшихся на то время в Каменец; среди этого роя выделялась, бесспорно, сама хозяйка, дочь коменданта, красавица Ядвига.
Лянскоронский в эту зиму был назначен комендантом Каменецкой крепости и должен был туда переехать весной со своей единственной дочерью. Сначала, после шумной, пестрой жизни в Варшаве, уединенный Каменец показался Ядвиге настоящей тюрьмой, но потом она несколько свыклась со своим заточением, сознавая, что это оплот отчизны и что священный долг обязывает ее, патриотку, полюбить этот оплот и беречь его пуще глаза.
Ядвига, оставшись с ранних лет сиротою, развилась не по–женски, в обществе преимущественно мужском; рано стала она понимать общественные невзгоды, приучив свое сердце быть отзывчивым к страданиям отчизны. В этом направлении наиболее на нее влияли — искренний патриот отец ее Лянскоронский и увлекающийся мечтатель Владислав Фридрикевич; последний часто бывал в их доме и оказывал Ядвиге сердечное влечение. Сиротка почувствовала сразу к дяде Владе горячую привязанность,
